Последнее лето   ::   Почивалин Николай Михайлович

Хоть бы и упрашивали.

- Это почему же?

- Воли себя лишать не хочу.

- Какой воли?

- Самой обыкновенной. - Жилистые, открытые по локоть руки Петра лежали на баранке свободно, без напряжения, хотя дорога пошла хуже. - Над вами сверху сколько? - ну-ка посчитайте. Трест, райком, обком. Да еще на своем партсобрании прочесать могут - дай бог! А надо мной кто? Один вы. Так с меня много не возьмешь. И не за что... Машина у меня всегда в порядке. Теперь и вовсе - новая, года два в нее и не заглядывай.

- Хитер!

- Куда уж там хитер! Что на уме, то и на языке.

Хитер-то не я - другой. Вот он уж действительно хитер.

И рады бы от него избавиться, да не можете. Тут, сказываю, и над вами власть есть.

- Это ты о ком? - нахмурился Тарас Константинович.

- Сами знаете. - Петр тоже перестал пошучивать, - О том, к кому едем: Игонькин.

- Тут не так просто, как ты думаешь.

- Куда уж там - сложность.

- Да, сложность! - рассердился Тарас Константинович. - Сложность, пойми ты, в том, что разлюбезный твой этот Игонькин ничего не сделал хорошего, но и плохого ничего не сделал. Пьяным не валялся. С бабами не замечен. Лодырь он просто - вот кто. А как, я тебя спрашиваю, под приказ это подведешь? Эх, если б только на чем проштрафился!..

Со стороны это, вероятно, показалось бы нелепым - директор прямо-таки мечтал, чтобы его работник провинился; Петр не улыбнулся, продолговатое лицо его, коегде изрезанное уже морщинами, было сосредоточенным - такой прямой разговор потянула вдруг за собой незамысловатая шутка директора.

- Вот за это выгонять и надо. За то, что лодырь.

- Не принято, понимаешь, за это. Когда уж развалит окончательно. Или оскандалится - тогда можно. А так - по месткомам да по судам затаскают. Сам не рад будешь.

- Говорят, чтобы у него машину или лошадь выпросить - с поллитром идут, - осторожно, словно его могли услышать посторонние, сказал Петр.

- Кто говорит? - Тарас Константинович ерзнул на сиденье.

- У него, сказывают, и раньше так заведено было.

Когда он где-то в председателях колхоза ходил.

- Кто говорит? - потребовал Тарас Константинович. - Ты понимаешь, что мелешь? Ну, кто?

- Не помню, - растерянно сказал Петр. - А слышал - точно. Силантьева, что ли...

- Точно, слышал! - раздраженно передразнил Тарас Константинович. - Не помнишь, так и болтать нечего!

Была какая-то неловкость в том, что директор совхоза рассуждал со своим шофером, да еще беспартийным, об управляющем отделением, - Тарас Константинович понимал это, как понимал и то, что еще более неловко замять такой прямой и честный разговор.

- Может, это я, Петро, по-стариковскн нетерпимым стал. Все бурчу вместо того чтобы побороться за человека... Пробовал, да, видно, терпения не хватает. Опять же по стариковской нетерпимости. Портится характер в старости - это ты мне поверь.

Петр помалкивал; директор говорил все спокойнее и под конец все снова свел к той же изначальной шутке:

- Так что сам, Петро, видишь: рано тебе в замы идти. Повременить надо...

Навстречу уже бежали окраинные домики Астафьевки - с приусадебными садами, каменными сараями-подвалами перед каждым домом, что исстари кладутся в деревнях на случай пожара, с широкой, улицей, сплошь поросшей травой и совершенно безлюдной в этот жаркий полуденный час.

Прежде Астафьевка была центром небольшого колхоза, объединявшего еще три таких же соседних села, - недавно ее присоединили к плодосовхозу, и стала она в официальных документах, а потом и в разговорах для удобства называться третьим отделением, или, еще короче, - третьим. Так что плодоводство - это только основной профиль хозяйства; помимо садов, в совхозе и пахотные земли, и животноводческие фермы, коих после присоединения Астафьевки прибавилось.