Последняя надежда ссыльного Евсея Боровикова   ::   Каинчин Дибаш

Тут за Агафью заступалась мама Евсея: "Найди его, поганца такого, сына сучьего, пригони домой!". И Агафья шла, находила, пригоняла домой с поленом в руках. А Евсей всегда слушался ее, каялся, клялся и, кот нашкодивший, с таким усердием принимался наверстывать упущенную работу.

- Сам бы сдался, но какой от этого прок. Вот если ты выдашь... Это должно понравиться властям. Нам лишь бы выжить...

- Ценой твоей свободы?

- На что она мне, если нет ее у меня. Не было и не будет.

- Братовья твои вернутся... Никитка, твой младшой... Мои вернутся.

- Вернутся ли... Не вернуться им... Но они поймут.

- А люди?.. Что они скажут!

- Люди?..

...Вот в руках у Агафьи коса. Жара такая, что голова вот-вот треснет, душно, дышать нечем. Нет сил у Агафьи, присесть бы в тенёчек, а еще лучше прилечь, вздремнуть бы чуток. Но впереди мускулистая спина Евсея в сверкающих росинках пота, его мощно ходящие лопатки, не знающие усталости, его громкое хыхание и треск, шебуршение скашиваемых трав. Даже не травы пред ними, бурьян стеной, дудки одни - всадник утонет в них. Но Евсей все же победил, пробился сквозь тот лес, тот урман. Тогда и Агафья пробьется, вымахает на свет, на травы шелковые, мягкие, где коса ее сама пойдет, и её покинет усталость.

- Нельзя, Агафья, рассупониваться, нельзя...

- А сам?..

- Не могу я больше...

Ах, как они работали! Как жадны были до работы! Всегда тянули наравне, тянули во всю мочь, коренной, конечно, всегда Евсей, на то он и мужчина.

Вот помнится одно лето... Редко бывало такое, медоносное выдалось то лето, потому и не забывается. Все, что имело донышко, было заполнено медом. Чуть было не доконал их тогда мед. От меда это только на языке вкусно, но работать с ним, добывать, снимать его, качать, таскать его - тяжел он, что тебе камень, хотя и говорят, что когда нужда и камень легок - работа почти адская. Вот лежат они вдвоем бревнышками у дверей омшанника, и не в силах встать, так ухайдахались, что больше некуда. Столько работ навалилось, что и готовить некогда: каждый вытянул на рассвете кружку теплого меду- и на весь день. Пчелы так и подгоняют, известно, короток их век, надо все вытянуть из них, снять с них урожай. Да еще они роятся, в день по три-четыре роя - тут глаз да глаз нужен, не дай бог улетит тот приплод! И еще надо утро-вечер, с росою, успеть покосить, - никак нельзя без сена. А на Агафье - коровы, четыре коровы и все молочницы, каждую подоить да телят их выпоить, и молоко то немалое не испортить, обратить в масло, в сыр, в брынзу - мало ли еще во что. И успевали они как-то. К тому же ночами повадился к ним медведь, видать, стреляный-перестреляный. Всю ночь сидят они с ружьями на засаде, не смыкают глаз, но на рассвете замечают - медведь тот все же утащил колоду. Так и не сумели они его наказать, пока - поди, совестно ему стало - и он сам не ушел... Вот лежат они бревнышками у дверей омшанника: "Ну, встали, Агафья, встали". - "Встали, Евсей, встали". - "Встаем, встаем... Сильные мы... мы все сможем..." Вот все же встали, вот доплелись до прохлады омшанника. Темно там, там они одни, вдвоем, никто их не видит... А работа?.. Да никуда она не денется. Сробится она, работа, не впервой... Это хорошо, когда ее, работы, много, когда ее невпроворот, это плохо, когда ее мало, и хуже некуда, когда ее совсем нету.

И кедр, кормилец благословенный, родил щедро в то лето, невиданный был урожай. И, как раз вовремя, будто по заказу, прошел чуть ли не ураган. Всю ночь гудели горы, раскачивалась, ломалась тайга, а когда вышли утром из избы, вся земля усыпана шишками. Вот опять началась работа, работа на износ, работа без пощады к себе. Два месяца собирали те шишки в мешки, на лошадях спускали их вниз, в заимку, шелушили ночами напролет. Опять: "Ну, встали, Агафья, встали..." - "Встали, Евсей, встали..." - "После отдохнем, после..." И в итоге той работы - радость тебе и веселье.