Повесть о Старом Поселке   ::   Маканин Владимир Семенович

Смеется он и над другими, и над самим собой — так что все чисто. Это лишь суета, суета большого города, и ничего тут иного, объясняющего. И ведь никто нас всех сюда не тащил. Сами ж выбрали. Живет он, Ключарев, в доме, в кооперативном, — хороший такой дом, благопристойный. И машин вокруг дома много стоит, собственных. И деревья сами в субботник посадили. Ну не дом, а полная чаша. И друг с другом всегда здороваются, уважают друг друга. И разговоры про микроклимат, про то, что, дескать, сами создаем себе жизнь — истинную жизнь большого города...

Было воскресенье в Старом Поселке, светлое воскресенье и не жаркое.

— Мужики!.. А мужики!

Этот крик (или зов) как бы висел в бараке. И в коридоре шаркали ноги. Отец поднялся со стула, вышел, за ним тут же шмыгнул в коридор Ключарев-мальчик.

— Что такое? — спросил отец.

— Ничто!.. В баньку надо, орский нос! — рявкнул Сашук Федотов.

Собирались. Галдели.

Появился в коридоре дядька Ваня — стало совсем шумно.

— Пиво будет? Бабы будут? — Дядька Ваня играл серыми своими глазами.

Двинулись толпой человек в двадцать. Тон задавал дядька Ваня, похохатывал. Сзади, чуть отставая, — вторая толпа! — тянулись женщины, кое у кого в узелках контрабандная стирка. В бане от грохота и гулкого звука шлепающих шаек Ключарев обалдевал. Баня была для него мифическим существом, живым, единым. А свист пара, который рвался из чуть приоткрытого крана, намекал на сдержанную и скрытую силу... В тот день не баня была, а жара, жарища, пекло, и он потихоньку пил холодную воду из крана — отец ударил его по шее, пить было настрого запрещено, и Ключарев-мальчик, скуля, ходил по скользкому ручьистому полу и высматривал новый кран — от отца подальше. И тут случилось нечто. Дверь женской половины (через внутреннюю перегородку) вдруг распахнулась с пушечным звуком.

— А-а-а-а... А-а-а-а! — повис крик.

У Ключарева открылся рот — из дверей стремительно, одна за одной, выскакивали и мчались прямо на него женщины. Сначала бабки. Вислогрудые и бесцеремонные, они что-то вопили не своими голосами. За ними женщины средних лет. По сравнению с бешеным аллюром голых старух эти тоже напирали, но как-то бочком, с долей стеснительности. И последними — полусогнутые от стыда, смущенные, прикрываясь шаечками, теснились молодые.

— В гости пришли! Во дают!.. Смелей, смелей! — кричали мужики из всех углов.

Стоял гогот. Такого оглушительного, ярого и с лопающимися звуками смеха Ключарев в своей жизни больше не слышал. В женской половине прорвалась труба, свистящий, обжигающий пар тремя струями отрезал им выход, а уже через минуту прямо-таки погнал мужское отделение. Застыдившиеся молодухи очень скоро нашли защиту — бабки!

— А ну, поворачивай морды! А ну, убирайтесь! — покрикивая и тыча сухими кулачками, бабуси загнали мужиков, всех до последнего, в парную. Крики стихли, и лишь из-за двух пацанов (Ключарев и сын Сашука Федотова) продолжали спор.

— Да пусть их остаются, им не стерпеть в парилке! — говорили женщины средних лет, и одна из них гладила Ключарева по голове. — Они еще не понимают...

— Гнать! Гнать! — наседали старухи, и после нескольких подзатылков Ключарев очутился в парной. Здесь нечем было дышать. Тем более из-за скопившегося народа. Отец подвел его к самой двери, расчистил место на нижней ступеньке, и тут стало полегче.

После бани возвращались в барак уже одной общей толпой. Взбесившиеся, опаленные паром бабуси (им не понравилось в мужском отделении — тесно) кричали, теребили всех и чуть ли не подозревали в случившемся умысел.

— Но, товарищи! Послушайте! — пробовал говорить речь Калабанов, инженер и гроза всех в Поселке, образ его укладывался в емкое словцо — «начальник».