Правденка (Сборник рассказов)   ::   Кабо Любовь

Вот в этот самый момент, когда дело у нас, под командой Глеба, наконец-то пошло на лад и лодка перестала крутиться, - в этот момент и подплыл к нам на своей моторке милиционер Крупеня. Фамилии его тогда мы еще не знали, и вообще внимание его нас не восхитило нимало. И мы стали торопливо заверять его, что мы люди лояльные, покрутились немножко и, видите, перестали, и впредь нарушать что бы то ни было не собираемся ни в коем случае. Что бы мы делали без нашей милиции, как бы обходились, подумать страшно! Но вот Крупеню зачислили в славные ее ряды совершенно напрасно. Крупеня, не вдаваясь ни в какие объяснения, подтянул нашу лодку к своей моторке, прикрутил ее цепью и пустил свой мотор на полную мощность. Все остальное разыгралось мгновенно. Две волны с двух сторон рухнули в нашу бедную лодку, лодка тут же погрузилась в воду и затонула бы вовсе, если бы не была так туго прикручена к корме моторки, мы все оказались в воде, так же, как шмотки и фотоаппараты, и тут чудеса оперативности проявил обычно медлительный и, казалось бы флегматичный Глеб: быстро перекидал в милицейскую моторку фотоаппараты и шмотки, перебрался туда сам, втащил меня, вслед за нами влез в моторку и Миша. И вот мы трое, мокрые до нитки, стоим на корме и смотрим, как уплывают вдаль загубленные Крупеней весла и прочий лодочный инвентарь, за который нам отвечать головою, моторка мчит нас на всех парах назад, к лодочной пристани, а за нами, развернувшись стройной флотилией, следуют остальные наши ребята. Уже на берегу я успеваю сказать им самое, на мой взгляд, главное: "Только не спорьте". Спорить нельзя ни в коем случае, это они понимают. Во-первых, с милицией вообще не спорят, на то она и милиция. Себе дороже. Во-вторых, на пристани, оказывается, висят правила, и если вчитаться в них со всем возможным тщанием, то выяснится, что мы нарушали их все: из лодки в лодку пересаживались, с лодок купались... Чего там еще нельзя делать? Делали все. И мы молчим. Молча платим за одно весло, за другое, платим штрафы, благо, у меня и у двух-трех ребят оказались деньги; Крупеня может быть нами абсолютно доволен. Он и не скрывает, что доволен, у него это на физиономии написано. И будучи совершенно удовлетворен, не может отказать себе на прощанье в маленьком и таком невинном удовольствии: он забирает оставленные нами в залог паспорта, чтоб вручить нам их лично. Чтоб мы, так сказать, знали и помнили. Больше ему уже совершенно нечего с нами делать. И тут случается нечто: внимание Крупени привлекает мой паспорт. Даже не паспорт, а лежащая в нем "похоронка". Крупене надо досконально выяснить, что это за "похоронка" и кем приходится мне означенный в ней человек. Крупеня глумлив, Крупеня настырен, и вообще у него есть по данному поводу несколько своих, очень ценных соображений, - ни одного из этих соображений я почему-то вовсе не слышу. Не слышу ничего. Потому что вижу глаза своих мальчишек. Не нравятся мне сейчас эти глаза. Вот не нравятся - и всё. Глаза эти совершенно белые от ярости и почему-то очень большие. Мальчишки, стоя вокруг меня и Крупени, надвигаются на милиционера грудью, а тот, ничего не понимая и словно бы ничего в своем самодовольстве не видя, стоит в их кольце спиною к обрыву, на самом его краю, и что-то безмятежно вещает. Не знает он моих ребят, это я их знаю. И поэтому я кручусь между ними, стараясь заслонить от них своего лучшего друга Крупеню, глажу ребятам руки и жалобно повторяю одно: "Родненькие, не надо! Ну, пожалуйста, не надо, я вас очень прошу..." Что всех нас спасло? Не Крупеню спасло, а именно нас, - так я это все представляю. До сих пор понять не могу. Не понимаю, откуда он взялся, этот совершенно чужой паренек лет тринадцати, наш спаситель, как сумел мгновенно оценить ситуацию, как догадался?..