Правденка (Сборник рассказов)   ::   Кабо Любовь

"А что? - говорит он мне с эдакой беспечностью. - Все на свете надо испытать, мало ли как придется...". Это он для того говорит, чтоб я за него не очень переживала. Золотко Глеб. А про полковника я в день володиных похорон не раз вспоминала. Про эту его неправдоподобную выдержку. Потому что смотреть на володиного отца было невыносимо. Всю дорогу до далекого кладбища володин отец причитал над раскрытым сыновним гробом, - то с рыданьем клал в изголовье сыну носовой платок, то расческу: "Пусть, Володичка, и расческа твоя с тобою будет...". Мы уже знали то, чего не знали раньше: что старший сын Фердманов погиб на фронте и вся любовь родителей, все их надежды сосредоточились на этом, младшем. Знали, что мать Володи - тяжелая сердечница, вряд ли она это все выдержит. И хоть я, как и ребята, это все знала, - судила все равно: умеют же другие люди - вот как тот полковник - держаться. Это мне еще предстояло понять: горе не сравнивают и не меряют, всякое горе - горе. Ехали мы в переполненном автобусе на Востряковское кладбище. Было оно в ту пору за городской чертой, никто из нас никогда на нем не был. Говорили, что кладбище это - еврейское. За стеклами автобуса быстро сгущались сумерки. Сзади шла еще одна машина, открытая: в ней ехали все, кто не поместился в автобусе, - весь наш класс и кто-то из других классов, и, конечно, девочки из двести семьдесят пятой, наши друзья. Я почему-то глаз не могла отвести от сложенных на груди отечных володиных рук, чуть вздрагивающих от толчков на зимней изрытой дороге. Я эти руки хорошо знала, на каждом уроке их видела, потому что Володя сидел за первой партой, и руки его лежали почти на самом моем столе, - или крутили карандаш, или теребили тетрадь, или замирали выжидательно; это были спокойные, живые руки, в них, живых, не было смертной отечности... Удивительное дело: как и тогда, в разговоре со следователем, я не могла вспомнить ни единого слова Володи, даже голоса его не могла вспомнить, словно он давным-давно отзвучал, не могла припомнить ни единого его поступка, ни одной яркой, определенной реакции на что бы то ни было. Только руки! Прошел через коротенькую свою жизнь, как через комнату, в которой спят люди, - на цыпочках, боясь кого-нибудь невзначай побеспокоить. Молчаливый, грустновато-сдержанный, такой, казалось бы, обыкновенный, - с этим уменьем не привлекать к себе внимания, - а случилось с ним, обыкновенным, такое, чего никогда и ни с кем не случается. И чего же я ст(ю, я, уважающий себя учитель, если так и не знаю, в конце концов, что с ним, собственно, случилось. Что это самоубийство, убийство? Следователю позволительно сомневаться и не знать, а мне, учителю, непозволительно. И о ком я знаю, собственно? О чистом, как стеклышко, Глебе? Только то и знаю, что ему заблагорассудится о себе рассказать. О лучшем друге его, заполошном, мятущемся, как пламя, Юрке? Об умненьком, ироничном Боре? Ничего я о них не знаю. Перемерзли мы все в этот день страшно - и в конторе кладбища, и около могилы, до которой долго и далеко шли по глубокому снегу. Перемерзли, перемучились, перегоревали. И все-таки на обратном пути все, как один, предпочли открытую машину, - в автобусе остались только родственники. Очень соскучились друг по другу, хоть и не разлучались целый день. И я перешла туда же, я по ним тоже - соскучилась. Милые мои ребята, они и сами не заметили, как здесь, в тесноте и в темноте, занялись обычной своей суетой: кто и на кого взглянул особенно, кто и кого бережнее, чем нужно, к себе прижал. Машину то и дело заносило на изрытой и осклизлой дороге, ребята с невольным хохотом валились друг на друга, вскрикивали девочки. Потом спохватывались, замолкали, скорбно сосредотачивались - до первого хорошего толчка.