Прекрасное лето   ::   Павезе Чезаре

– Вот задача, – говорил Бородач, – тебя в самом деле никто никогда не рисовал?

Он заставил ее снять шляпку и сказал, чтобы она села и о чем-нибудь разговаривала с Амелией. И вот они сидели и смотрели друг на дружку, сдерживая разбиравший их смех, а художник заполнял набросками один лист за другим. Амелия держалась свободно и говорила Джинии, боявшейся пошевелиться, чтобы она не думала о своей позе.

– Вот задача, – опять сказал Бородач, искоса глядя на Джинию, – можно подумать, что девственный профиль расплывчат.

Джиния спросила у Амелии, будет ли она позировать, и та громко сказала:

– Сегодня он заинтересовался тобой и теперь уж от тебя не отступится.

Они поговорили о том, о сем, а потом Джиния спросила у Амелии, нельзя ли взглянуть на ее портреты, нарисованные в предыдущие дни.

Амелия встала, направилась в глубину комнаты, принесла оттуда папку, положила ее на колени Джинии и, раскрыв, сказала:

– Вот, смотри.

Джиния перевернула несколько листов, и на четвертом или пятом ее даже пот прошиб. Она не осмеливалась заговорить, чувствуя на себе взгляд серых глаз художника. Амелия тоже выжидательно смотрела на нее. Наконец она спросила:

– Ну что, нравится?

Джиния подняла голову, стараясь улыбнуться.

– Я тебя не узнаю, – сказала она.

Потом один за другим просмотрела все листы и мало-помалу успокоилась. Ведь, в конце концов, Амелия стояла перед ней одетая и смеялась.

Джиния сказала как дура:

– Это все он нарисовал?

Амелия, не поняв ее, громко ответила:

– Да уж, конечно, не я.

Когда Бородач кончил, Джинии захотелось опять закрыть глаза и подождать, как будто они еще не привыкли к освещению. Но Амелия подозвала ее, и, подойдя, Джиния в изумлении застыла перед большим листом. На нем было разбросано множество ее головок, одна какая-то кривая, иные с гримаской, которой она вовсе не делала, но волосы, щеки, ноздри были ее. Она посмотрела на смеющегося Бородача, и ей показалось, что теперь у него совсем другие глаза.

Потом Амелия начала выпрашивать деньги, повторяя, что час есть час и что они с Джинией работают не для развлечения, а для того, чтобы заработать на жизнь. Джиния, которая готова была ее исколотить, возразила, что пришла с ней случайно и вовсе не хочет отбивать у нее кусок хлеба. Бородач посмеялся сквозь зубы и сказал, что ему пора уходить.

– Пойдемте, я куплю вам мороженого и побегу.



IV

На следующее утро они снова пошли к нему вдвоем – на этот раз позировать должна была Амелия.

– Смотри не займи опять мое место, – сказала она Джинии. – Этот тип понял, что от тебя можно отделаться мороженым, и ему на руку, что ты, как он сам сказал, девственная.

Сегодня Джиния была уже не так довольна, как накануне, тем, что ее рисовали, и, едва проснувшись, подумала о своих портретах, оставшихся среди ню, нарисованных с Амелии, и о вчерашнем ужасном сердцебиении. Она таила слабую надежду выпросить у художника в подарок свои головки даже не для того, чтобы иметь их, а просто чтобы они не оставались там, в этой папке, в которую мог из любопытства заглянуть кто угодно. У нее не укладывалось в голове, что не кто иной, как Бородач, этот старый гриб, рисовал, стирал, затушевывал ноги, спину, живот, соски Амелии. Она не осмеливалась смотреть ей в лицо. Подумать только – серые глаза художника и его карандаш нацеливались на нее, примерялись к ней, обшаривали ее беззастенчивее, чем зеркало, а она спокойно выдерживала это и, может быть, даже вертелась и болтала.

– Я вам не помешаю сегодня? – спросила Джиния, когда они входили в подъезд.

– Послушай, – сказала Амелия, – ты хотела или нет посмотреть, как я позирую? Так о чем говорить? Связывайся после этого с маменькиными дочками.

В мастерской занавеси были раздвинуты и окна распахнуты, а пока они ждали Бородача, с лестницы вошла старуха служанка, чтобы присмотреть за ними.