Принцип Д`Аламбера   ::   Круми Эндрю

В новой записи моего преображенного «Трактата» ее безусловная любовь и доброта стали аксиомой; их нельзя было доказать, но их истинность не подлежала обсуждению. Именно мои приемные родители придумали мне имя, которое я всегда носил и которое было дано мне в память о том месте, где меня нашли: Жан Лерон Д'Аламбер.

Я часто думал о том, как сложилась бы моя жизнь, если бы я не стал подкидышем и меня воспитала бы циничная и порочная мадам де Тансен. Стал бы я самым знаменитым математиком Франции, которого чествовали все научные сообщества Европы? Потратил бы я, вместе с Дидро, лучшие годы моей жизни на великие усилия по созданию «Энциклопедии»? Впал бы я по причине той же трагической наивности в прискорбное и достойное сожаления состояние преданности женщине моложе меня на пятнадцать лет — женщине, которая обманывала меня все последние годы своей жизни и предала любовь, которую я дарил ей?

Помню, что дальше в моем сновидении я увидел то воплощение натуральной геометрии, которое впервые явилось мне много лет назад. Я вижу себя маленьким мальчиком (мне не больше трех лет), сидящим на полу. Лучи солнечного света проникают в комнату, преломляясь неровным, потрескавшимся оконным стеклом. Я внимательно рассматриваю рисунок, который чертит по полу свет. На досках, в тех местах, где солнечный луч отклоняется от своего прямого пути, играет яркая рябь. Каким-то таинственным способом падающий свет создает образ или по крайней мере намек на образ несовершенного стекла, сквозь которое он проходит.

Должно быть, именно тогда укоренилась во мне страсть к пониманию путей природы. Из чего он сделан, этот столь очаровавший меня свет? И как может он преломляться и свертываться в складки искривленным листом стекла? Еще одно воспоминание: я стою возле большого дубового обеденного стола, который выглядит огромным, темным и несокрушимым в сравнении с моей тщедушной фигуркой. На столе — точно на уровне моих глаз — в ярком луче солнечного света стоит стакан. Помню, как внимательно рассматривал я плававшие вокруг него сверкающие пылинки; они начинали кружиться, стоило мне слегка подуть на них. Сам стакан казался бриллиантовым в свете солнца.

Каким-то образом он фокусировал лучи, отбрасывая на поверхность стола изумительный рисунок — прихотливо изогнутый полумесяц плененного света. Как, почему возможны такие вещи?

Те ранние годы моей жизни явились мне во сне столь же живо, как и в реальных воспоминаниях. Вокруг меня целый мир — огромный и неисследованный, похожий на книгу, которая ждет прочтения и понимания. Даже в играх проявляется мое стремление вырасти и начать учиться. Рядом с этими картинами — память о моей приемной матери. Я вижу, как она наливает горячую воду в металлическую ванну, над которой начинает клубиться поднимающийся над кипятком пар. От всего этого веет теплом и непостижимой тайной: от ванны, узора ее текстуры, металлического блеска ее поверхности. Перистые клубы пара вьются и складываются (почему пар делает это?). Я вижу большую грудь приемной матери под накрахмаленной белизной блузки, когда она оборачивается и смотрит на мое маленькое личико с небесной высоты любви и мудрости. За всем этим кроется великий ответ, ждущий постижения.

Когда мне исполнилось четыре года, меня отправили в пансион. Этот печальный опыт едва не уничтожил навеки мою любознательность. Родной отец, скучный шевалье, дал немалые деньги на мое воспитание и образование, и школа, куда меня определили, считалась весьма уважаемым учебным заведением. В самом деле, я уверен, что образование, которое я там получил, было бы идеальным для тех, кто собирается в будущем заняться политикой Церкви или другим подобным делом, требующим слепого подчинения ортодоксальным догмам и не терпящим оригинальности любого рода.