Про чужбину   ::   Екимов Борис

И уже там, в коридоре ли, во дворе, кому-нибудь из мужиков доказывал яростно:

- Ведь явно он брешет! Я - лично, от звонка до звонка... И в показные лагеря попадал, есть такие, туда иностранцев возят. Но там... Не дом отдыха! И не детский сад! Та же пайка! Он брешет!

Худой, морщинистый, Николай кидался то к одному, то к другому. Глаза его аж горели.

- Ну и пусть брешет, - успокаивали его. - А может, и правда. Капитализм...

- Там - еще хуже нашего! Там - полиция! Все - амбалы!! Брешет он...

А вот другие верили. И удивлялись. Особенно бабы. Да и как не удивишься!

- Если не работаешь, то все равно дают пятьдесят марок в месяц на карманные расходы. Хватает... А если работаешь, то триста марок - это самая маленькая зарплата, меньше не бывает. Это когда ходишь двор убирать. Работают в саду, в теплице, у кроликов, в прачечной, в мастерских. И пятьсот, и семьсот марок можно получить.

- А если по-нашему - это сколь?

- Ну, считай... Марка - это десять или двенадцать рублей. А сейчас и больше. Пятьсот - значит, более пяти тысяч, шесть ли, семь.

- Новыми?

- Ну а какими же?

- Шесть миллионов старыми?

- Да.

- За месяц?

- Конечно.

- Да за такие деньги двух дойных коров можно купить!

- Быка два года кормишь, а за него и полторы не дадут.

Поднимается шум и крик. Потому что такие деньги... Каких не видали. По двести, по триста рублей получка, да и та - лишь в уме: пишут в конторе ведомости, а денег какой уже год не дают.

- Брешет, гад! - теряя голос, сипел Николай Мазаев. - Я за уборку, за полтора месяца... С комбайна не слезал... День и ночь... Полторы... И тех не дали... Брешет! - И, не выдерживая, выскакивал на улицу, на мороз, чтобы остудить голову.

Вася Колун спокойно этот гвалт пережидал. Не торопясь выпивал стаканчик, закусывал холодцом, окисляя его помидорным рассолом, хвалил:

- А вот холодца там нет. Чего нет, того нет.

Когда народ успокаивался, плыли дальше:

- Мыло, шампунь, зубные щетки, паста, бритвы и прочее - все это бесплатно дают. В ихней одежде ходишь. Белье меняют, постельное, нижнее, полотенца хоть каждый день. По коридору ездит телега, шумят: "Кому в стирку!" Кидаешь туда грязное, а чистое выдают.

- Это - жизнь... - завидовал кто-то. - Курорты. Попасть бы туда...

- Пожалуйста, - сообщил Вася. - Поезжай в Берлин, там станция ЦО, прямо в городе. Обойдешь станцию, там - контора. Дают адреса бесплатных ночлежек. И там народ ушлый, объяснят, как попасть.

- А чего, надо податься!

Так и проходил вечер: Вася рассказывал, его слушали. Кто верил, а кто сомневался. Порою шумно спорили, прикладывая к своей жизни. Николай Мазаев обычно до конца не выдерживал, уходил, бросив напоследок: "Брешет Колун!" Но назавтра - как штык! - он снова прибывал Васины байки слушать. Теперь уже в другом доме.

Зима. Вечера долгие. Бабы платки вяжут. А послушать интересно. Чужая жизнь. Тем более не телевизор, а живой человек.

Бутылку-другую на стол. Соленья, холодец, домашнее сало. Вася Колун - на почетном месте. И пошло-поехало:

- В камере - холодильник, цветной телевизор, шкафы для одежды, тумбочки, стол...

Сегодня в одном доме эта песня, завтра в другой зовут.

Васю Колуна дома ругала мать:

- Не ходил бы по людям, не позорился. Весь хутор гутарит...

- Чего? - не понимал ее Вася.

- Ославят... А ты еще молодой, тебе жить. А об тебе все... Доездился. Сроду в нашей родне никого не судили.

- А-а... - отмахивался Вася.

Мать ничего не понимала, и втолковывать ей было бесполезно.

Вася, как всегда, пожил на хуторе пару недель, дождался, когда мать пенсию получит, и уехал. Видели, как он к автобусу шел: в зеленой теплой куртке и кепке с ушами, высокие ботинки - все ненашенское.

Он уехал, понемногу стали забывать и о нем, и о тюрьме немецкой. Жизнь нынче непростая: в колхозе все валится, зарплаты нет, запчастей, горючего для техники купить не на что.