Псаломщик   ::   Шипилов Николай Александрович

Сам укрылся телом, как мешком, и продолжал беспорядочную пальбу до тех пор, пока не опустошил полторы обоймы. Так получилось: пейзане залегли, не боясь родной грязюки, а свои братки – те не захотели пачкать «прикида». Кто-то из них в суматохе пустил шефу в лоб шальную ли, заказную ли серую пчелку. Теперь двоим из приезжих нужны погребальные «прикиды». Атаман Чимба – сам-третей, если по-семейному.

Я вспомнил эту мразь – Чимбу, когда меня вызвал к трупу покойного «людоеда» старший лейтенант милиции Слава Рыбин.



4



Славу я знал лет пятнадцать, еще до той поры, когда он слезно напросился на срочную в армию. Его не брали потому, что он считался «умственно отсталым», учился в спецшколе. После пэтэу он, детдомовский сирота, мирно труждался на обувной фабрике. Умственная отсталость его никак особо не проявлялась, разве в том, что все в жизни ему нравилось. А так у полноценных юношей не бывает. Это ненормально. Ему нравилось после смены принять душ и, неспешно съедая ровно три порции мороженого, пешим ходом пройтись от проходной фабрики до проходной общежития. Ровня водку изводила, водка – ровню, ровня детские пинетки с фабрики выносила, а счастливый Слава ел эскимо на палочке. Там, в общежитии, под койко-мес-том стоял как знак самостоятельности настоящий чемодан. В чемодане как знак зажиточности таился настоящий взрослый фотоаппарат «Зенит». Счастливый Слава снимал девчонок-обувщиц и совсем не в том смысле, который вкладывается в слово «снимать» в наши безблагодатные, окаянные дни. Он обязательно дарил девицам мутные, худо закрепленные фотографии. Фиксированного заработка не всегда хватало на фиксаж, но половодье счастья казалось Славе вечным. Второе, что нравилось ему не меньше, чем столовские котлеты с макаронами, – это милицейская форма. Теплыми вечерами лета он с простецкой улыбкой топтался у дверей девичьих комнат в новенькой милицейской фуражке и с фотокамерой на ремешке через плечо. На зиму он околпачивался казенной шапкой того же рода войск. Зимой он часто приходил ко мне услужить по части походов по магазинам, а потом садился читать толковые словари.

Сына полка нигде не гнали. Он завел дружбу с райотделовскими «трудниками». Более того, сам капитан Клячин, народный поэт милиции, обещал:

– Сходишь в армию, паря, – будет, понимаете ли, семь на восемь харя, а когда станет харя семь на восемь, тогда и к нам, понимаете ли, милости просим!..

И все. И счастья юниору было не занимать.

Он сходил в армию по большому счету – на севера. Дедовщина? Так у детдомовского мэна – вся жизнь измена. И ухорезовская дедовщина ему – обычный пляжный режим: ударили – лежим. Еще раза дали – мы еще удале. Славу били крепко, так, что к лицу семь на восемь, словно сапожными гвоздичками, приколотили ему лютую ухмылку. С ней он и жил, готовился в академию. Иногда разыскивал меня, приходил поговорить о каверзах службы милицейского человека и почитать толковые словари. А бывшая жена ему – чай, кофе, хорошие манеры. Пигмалионила от всей своей души, а потом говорит, в таком барственном расположении:

– Хорошо! Раньше баре арапчат заводили, и мы своего дурачка завели! А вот машину купить не можем.

То есть иносказание. Намек на наши со Славой способности. Я говорю:

– Прочти любую хорошую сказку: дураками Русь сильна! И я делаю ставку на сильных!

Она уже невесть где, а Слава – вот он. Намедни он и позвонил мне:

– Чо, командир, говоришь, «мрет народ – вороне радость»?..

– Радость, радость… Что дальше-то, господин офицер?

– Чо?

– Радость, говорю! «Чо»! Дальше чо?

– А-а! Так тут такое дело, Петр Николаевич: великая тут в тебе есть нужда, римским папам легче дозвониться!..

И он стал рассказывать:

– Гы-гы-гы… Тут интересный, Петр Николаевич, случай с выносом тела Гоши Чимбы! Это авторитет такой.