Раб   ::   Зингер Исаак Башевис

Какая-то нищенка кляла весь свет страшными проклятиями. Все искались. Яков снова почувствовал вонь. По полу, по стенам ползали тараканы. Сколько раз раввины предупреждали, что содержание в богадельне мужчин и женщин в одном помещении - грех. Но таков уж был обычай во многих городах. Считалось, что над хворыми и старыми ангел-соблазнитель не имеет власти. Здесь словно позабыли о еврейском целомудрии. Чернявая еврейка обнажила груди, болтающиеся пустыми мешками.

Яков быстро закрыл глаза. Он всегда хотел умереть в священных руинах, среди могил праведников и отшельников и быть похороненным на Хар Хазейтим. Он рисовал в своем воображении, как он туда перевезет прах Сарры, сделает надгробный памятник ей и, заранее, себе. После погребения Бениамин-Элиэзер скажет Кадиш. Но в небесах, видно, желали по-другому. Он грешен. Разве он заслужил лежать в Святой земле? Хорошо хотя бы, что он догадался взять с собой мешочек святой земли. Он лежал, не произнося ни звука. Полуголые дети лазали через него. Какая-то женщина ворчала:

- Может, здесь слишком просторно, так черт принес еще одного!...

До Якова не сразу дошло, что она имеет в виду его. Он хотел сказать что-то в свое оправдание, но у него не было ни сил ни подходящих слов на уме. Он прислушивался к собственному телу. Как же это произошло вот так сразу? Лег он вполне здоровым, а проснулся тяжело больным. Все у него болело, все было ему тягостно, противно, все в ней набухло в одеревенело. Желудок, казалось, перестал варить, внутренности в животе ощущались какими-то чужими. Зубы во рту сделались слабыми и лишними. Обычно он поутру справлял малую нужду, а сегодня ему и это было не нужно.

Сквозь щели век Яков видел, как едят женщины в дети. Ему это показалось диким. Он сделал над собой большое усилие, кое-как встал и вымыл под краном кадушки руки, затем неверной походкой направился во двор, чтобы оправиться прежде чем произнести молитвенное слово. Он встал у забора по малой нужде, но вытекли лишь отдельные капли.

День выдался жаркий. Солнце палило уже с утра. Перед богадельней, среди мусора в грязи росла трава и цвели цветочки - белые, желтые, с перышками, с усиками. Порхали бабочки. Золотистые мухи окружили кучу козьего помета. Откуда-то приковыляла хромая собака - одна нога приподнята, голова опущена. Она обнюхала землю. То налетал ветерок с поля, то доносилось зловоние городского отхожего места. В воздухе кружились перья, словно на птичьей бойне. Петухи кричали, кудахтали куры, гоготали гуси. На грядке, заросшей чертополохом, лежали куриные потроха, которыми играла ворона, пытаясь их унести.

Яков стоял пораженный. Это и есть мир, который ему предстоит вот-вот покинуть. Он вернулся в богадельню и попытался поднять свой мешок. Оставаться здесь он не мог. Женщина права, - здесь достаточно тесно и без него. Одно дело - прийти в богадельню, чтобы помочь немощным и калекам, и совсем другое - занимать у них место...

Только вчера мешок казался ему легким как перышко. Сейчас он его еле поднял. Он мучился с ним, как с тяжелым грузом покуда не перекинул через плечо. Он обратился ко всем:

- Прощайте! Не обессудьте.

- О, горе мне! Человек этот болен! Не давайте ему уйти! - закричала скрипучим голосом та самая еврейка, которая только-что упрекнула его за то, что он занимает здесь место.

- Куда вы идете, реб Яков? - послышались со всех сторон голоса.

- В молельный дом.

- Боже мой! Он ведь не стоит на ногах! - раздался женский писклявый голос.

- Дайте ему воды!...

- Благодарю, не надо. Извините. Яков поцеловал мезузу и направился к молельному дому, который находился тут же напротив. Он шел мелкими шажками, то и дело останавливаясь, чтобы передохнуть. Оттуда доносились уже голоса молящихся и юношей, изучающих Талмуд.