Распятый Тангейзер   ::   Эверс Ганс Гейнц

И снова он выпил за солнце.

Затем он бросил стакан и фляжку прочь, на утесы. Он встал, отошел немного назад, к стене, туда, где крутая скала образовывала тень. Там он улегся, подложив под голову шляпу. Он потянулся и тихо пропел:

Mimi Pinson est une blonde,

Une blonde que Ton connait... {*}

{* Мими Пансон - блондинка,

Любимая картинка (фр.).}

Маленький красный паучок полз по его сюртуку. По белому шелку, а потом по кисточке. Удивительно маленький красный паучок, как он карабкался!

Пьеро насвистывал:

Красный крохотный паук,

Красный крохотный паук...

Затем он раскинул руки и поглядел вверх. Голубизна неба смеялась и пела, словно хотела освободить его от всего. Когда он приподымал голову, он мог видеть море, голубое, с маленькими белыми облаками на гребешках волн совсем как небо. Голубизна, сияющая, светящаяся голубизна - он всасывал ее глазами, осязал руками, дал ей проникнуть во все поры тела.

Он слушал музыку голубых красок. Его глаза закрылись, но он видел вполне отчетливо. Он чувствовал, как мягкое ласкающее дуновение опустилось на его члены, словно легкая благотворная усталость, лаская, укрыла его в своих пушистых голубых волнах.

Ему показалось, будто голова его покоится на мягкой женской груди, он чувствовал дыхание этой груди, ее легкие подъемы и опускания.

Но он остерегался делать малейшее движение или хотя бы приоткрыть глаза. Он лежал так тихо, совершенно без движения, как будто спал. И тогда он вдохнул в себя аромат, словно слетевший с цветов персика, и почувствовал, как узкое бледное личико приблизилось к его ступням. Это была Лили. Она присела внизу и прижала свои бледные детские щеки к его лаковым туфлям. Эрмина же сидела, плотно прижавшись сбоку, красные вишни все еще были вплетены в ее русые волосы. Из испанской лютни извлекла она печальные, влачащиеся аккорды "La paloma" {Голубка (исп.).}. А Лизель положила Пьеро свою ладонь на сердце - тонкую, ангельски узкую ладонь.

И Клара была тут, чернокудрая голова украшена крассом, ее взоры пылали, как будто он хотела его сжечь. Очень медленно она рисовала губами свою лучшую песню:

Однажды мимолетом приласкав,

Ты оттолкнул меня, лишь полюбила.

Я умерла, но, мертвою не став,

Я стала твоей болью и могилой.

Как тяжела любви стальная сеть,

Что я себе сковала ненароком!

Нам суждено в объятьях умереть,

Мой поцелуй твоим да будет роком!

Бьет сердце громко, но глаза сухи.

Прошла любовь, ты поднимаешь кубок,

Ты пьешь - и виноградная лоза

Печатью смертной связывает губы.

Но Пьеро улыбался.

Мери Вайн подошла к нему, та, что он называл Геллой. Легкий всполох прошел по ее рыжим волосам, и губы ее болезненно искривились. Казалось, она не видит никого вокруг, кроме белого Пьеро.

- Как легко ты отказываешься! - сказала она.

И еще многие были здесь, да, многие. Лора, и Стения, и черная Долли. И милая миниатюрная Анна, и неаполитанка, и золотокудрая Кейт. И... - многие другие.

Но эта стояла в стороне от других, совершенно одна, не трогаясь с места. Солнце бросало свой свет на ее мертвенно-бледное лицо. Она выглядела, как жрица, в ее черные волосы были вплетены магнолии, и магнолии были в обеих ее руках. Это была она, та, на груди которой только что покоилась его голова. Теперь же она стояла в стороне, а его голова лежала на твердом камне.

- Мы - твой день и твоя жизнь! - льстили ему другие.

- Я - твоя смерть и твой сон! - говорила она.

- Я обовьюсь миртом вокруг твоих ног, - говорила Констанца, а Клара бросала на него порхающие лепестки мака. И ото всех от них распространялся вокруг странный аромат, аромат, воспламеняющий желание, аромат белых женских тел.

Миниатюрная белокурая Анна целовала его глаза, а Долли ласкала напудренные щеки.