Расточитель   ::   Лесков Николай Семенович

Я бы рад их душой принять, да сам с сестрой и с матерью едва мещусь: ну они, разумеется, к Молчанову пошли; а ведь тебе и без того известно, что весь народ в одно про них твердит и путает Марину с Ваней. Теперь он их вчера приютил, а это до семейных уже дошло, и в доме ад настал.

Князев. Ага! и ад уже настал? Чего ж бы, кажется? То ездила туда кататься, теперь живет: не велико различье.

Дробадонов. Будь миротворец - вороти ты этот дом старухе.

Kнязев (долго глядя в глаза Дробадонову). Калина Дмитрич! Что ты дурак или родом так?

Дробадонов. Послушай, Фирс Григорьич! Ругательством твоим не обижаюсь. Я не дурак, я совесть у меня чиста, и таким меня мир знает. Я беден, да в свою меру уважают меня люди. Ты меня не обидишь, да ты мне и не страшен: я не боюсь тебя. А я тебя по-христиански прошу и советую тебе: опомнись, Фирс Григорьич, сделай хоть что-нибудь доброе: пусть не все же боятся - пусть хоть кто-нибудь тебя и любить станет.

Князев. А мне, любезный, это все равно: люби не люби, да почаще взглядывай.

Дробадонов. Положим, что и тут ты прав; но ты подумай, что говорят-то о тебе.

Князев. Плюю!

Дробадонов. Ну отчего бы тебе те злые речи не закрыть добрым делом, чтобы сказали, что и у Князева душа есть?

Князев. Плюю на то, что говорили; плюю и на то, что скажут.

Дробадонов. А ты не плюй.

Kнязев. Что-о-о?

Дробадонов. Не плюй - вот что. Погода поднимается: неравно назад откинет, в свою рожу плюнешь. (Подходит с значительной миной.) Говорят, будто ты утопил Максима Молчанова.

Князев. (с притворным удивлением). Неужто?

Дробадонов. Говорят, что когда Максим Петрович написал духовную, где, обойдя всю женину родню, завещал сына в опеку тебе с Мякишевым, ты никак дождаться не мог, когда придут к тебе в руки миллионы.

Князев. Ишь какой шельма народ пронзительный: ничего от него не утаишь.

Дробадонов (подходя еще ближе). Говорят, что раз, когда вы купались втроем - ты, он, да Алеша Брылкин, - ты взял и начал окунать Максима Петровича Молчанова, да и заокунал шутя; а как его заокунал, тогда бросился за Брылкиным Алешей, чтобы и свидетеля не было. Тот уходил, молился, плакал; но ты и с ним покончил. Максим Молчанов потонул, и не нашли его. А Алешу ж Брылкина хоша и вынули и откачали, да что по нем! Уж он тебе не страшен: он с ума сошел и поднесь остался сумасшедшим и бродит в рубище; (махнув рукой) да в том, может быть, его и счастье, что он в рассудке помешался, а то ты бы и его спровадил.

Князев. Скажи пожалуйста... совсем бы уголовщина, кабы доказательства не Окой снесло.

Дробадонов. Что по Оке несет, то в Волгу попадает, и Волгою всю Русь проходит, и широкому Каспию жалуется. Не кичись, что доказательств нет: былинка, травка шепчут их и господу и людям. Припомни: Валаам ослицею был обличен!

Князев. Да ты это что пришел мне здесь читать! Я, брат, к попу хожу.

Дробадонов. Я тебе сказываю, что народ говорит.

Князев. А я тебе говорю, что я на это плюю.

Дробадонов. Плюй, плюй, да уж к сему по крайности не согрешай. Наш день сел в беззакониях за горы, и ноне суд не прежний. Гляди, неровен час, всплывут и старые грехи.

Князев (взволнованно). И ты про новый суд! Холера это, что ли, этот суд, что все вы так про него заговорили?

Дробадонов. Для иных холера.

Князев. А ты знаешь, что кто холеры не боится, того сама холера боится. Знать не хочу я этого суда!.. Я не пойду на этот суд, где... тебя и всякого другого такого скота посадят судить меня.

В раскрытом окне появляется смотрящий из купы сирени темного сада Алеша

Босый.

Я никого не боюсь; я ничего не "боюсь; я холеры не боюсь, чумы не боюсь, тебя не боюсь, суда не боюсь и сатаны со всей преисподней.

Алеша (унисоном протяжно). Утону!.. Ка-ли-и-на Дми-и-трич! Во-озьми меня отсю-ю-да. Здесь... страшно... Утону...

Князев (вздрогнув). Что это! Вы меня пугать задумали! (Алеше.) Прочь, чучело!

Алеша, вскрикнув, убегает.

Дробадонов. Ах ты, ругатель! Гордыня-то тебя куда уносит.