Римский орел   ::   Скэрроу Саймон

Несмотря на холод и легкий мандраж, Катон внутренне радовался тому, что уходит от лагеря все дальше и дальше, ведь там оставались и Бестия с его тростью, и Пульхр. Целый день, подумать только, целый огромный день он будет недосягаем для них.

Голова колонны перевалила через небольшую возвышенность, и, когда шестая центурия поднялась на нее, Катон бросил через плечо взгляд на крепость. Он увидел длинную стену, над которой теснились красные черепичные крыши внутренних зданий и к которой снаружи лепилась масса пристроек — кабачков, лавок, борделей и просто лачуг. Темневшая впереди линия обозначала собой край пространства, отвоеванного римскими инженерами у древнего, раскинувшегося по всей Германии леса — там мрачно и грозно вздымались высокие сосны и могучие вековые дубы. Вступая под их сень, Катон невольно поежился, вспомнив об участи трех римских легионов, которых честолюбивый и храбрый, но слишком самонадеянный военачальник Вар около тридцати лет назад завел в такие же дебри. Более пятнадцати тысяч римлян сложили там тогда головы и были брошены германцами гнить в угрюмом сумраке, под пологом плотно переплетенных ветвей.

Когда кроны деревьев сомкнулись над тропой окончательно, солдаты притихли. Многие принялись настороженно озираться по сторонам, и Макрон мог их понять. Здешний лес, темный, угрюмый, непроницаемый, был им чужд и враждебен, ибо ничуть не походил на живописные рощи цивилизованных мест. Да и что с них взять, если даже сами варвары боялись забредать в эту глушь, где, по их представлениям, обитала всякая нечисть и блуждали души не обретших достойного погребения мертвецов. И сама тропа, точнее просека, по которой маршировала когорта, была прорублена отнюдь не туземцами, а римлянами, но те, видать, тоже побаивались беспросветной чащобы, поскольку проложенная ими тропа даже отдаленно не напоминала прямые, как стрелы, дороги Рима. Она прихотливо петляла среди толстых древесных стволов, ясно давая понять, что порубщики торопились покончить с работой и не тратили время на раскорчевку особенно гиблых участков, а обходили их стороной.

Время шло, сумрак над головами сгущался все более, и Катон, ощутив, как вдоль хребта его проскользнула струйка холодного пота, решился нарушить молчание.

— Командир?

Макрон, размеренно шагавший по промерзшей земле, повернул голову.

— В чем дело, парнишка?

— Далеко ли еще до деревни, командир?

— Ты хочешь знать, когда мы выберемся из чащи? — улыбнулся Макрон.

— Да, командир.

— Через несколько миль деревья вокруг поредеют, а к полудню мы доберемся до места. Не беспокойся, все эти заросли только кажутся страшными, а на деле они вполне безобидны.

— Но… вдруг на нас нападут?

— Нападут? — усмехнулся Макрон. — Кто? Уж не те ли придурки, к которым мы собрались наведаться? Боязливые, простодушные землепашцы? Да им это и в голову не придет. Конечно, есть и воинственные германцы, но ближайшие шайки таких варваров шастают по тому берегу Рейна, а это от нас далеко. Так что успокойся, малыш, а то наши девочки начнут нервничать. — Макрон ткнул пальцем в легионеров, и те насмешливо загоготали. Катон покраснел и умолк.

Когда наверху наконец стало нет-нет да и поблескивать солнце, непреложно свидетельствуя, что чащоба заканчивается, солдаты несколько приободрились, и вскоре над неуклонно ползущей к своей цели колонной вновь повисло облако привычного для таких переходов бездумного гомона. Слышались шутки, смех и беззлобная брань.

Мало-помалу лес расступился, и колонна вытекла на освещенную зимним утренним солнцем открытую местность. Теперь вокруг потянулись примитивные, сложенные из торфяных брикетов лачуги, над которыми вились струйки дыма.