Романтичный наш император   ::   Яковлев Лев Сергеевич

Были и три письмеца, оказией доставленные из Тобольска, от Александра Николаевича. Два — с благодарностью, последнее — деловое, заботное. Право, Радищев остался самим собой. Едва год минул, как за благо великое почитал дозволение из Иркутска, от Пиля, жить без надзора каждодневного, книги держать — и вот уже будто и забыл звание свое нынешнее: сосланный. Смертью видного купца Шелехова озабочен, доходы Кяхтинского торга посчитал… Едва ли не за весь край Сибирский мыслит, Америку с Китаем прихватывая. Вот бы кого в Иркутске губернатором держать!

Воронцов усмехнулся невесело. За то и полюбил когда-то провинциала этого, просителем явившегося. Тогда, понятно, ни о чем, кроме куска хлеба для семьи, Радищев не помышлял, таможенную службу исполнял не за страх, за совесть, но было, видно, в нем что-то не рабское… Из юношей, с гордым челом являющихся требовать, чтоб им немедля предоставили право мир спасать, толка никогда не выходит, все они, смотришь, через год-другой обратились в картежников да искателей невест. Надо ведь: за собственную судьбу не держа ответа, мнят другими править! В Радищеве иное: не гнушаясь малого дела, видел всегда в нем еще и частицу большего. Вот и теперь, куда проще бы ему возненавидеть все и вся, махнуть рукой на судьбу российскую, раз уже не суждено земле этой лучшей доли. Книги дозволены, читай себе, хоть журналы американские, Франклина… На заокеанских вестях и сошлись когда-то Воронцов с Радищевым, благо Российской империи тогда не только Вашингтон с Хэнкоком, [2] но и нечестивый Пейн другом считался. Но теперь ли, тогда сплетнями заморскими жив не будешь. Есть несчастная порода людей, которым не дал Господь способности, в обществе людском непременной: знать свой шесток. Вот этого-то ни сын канцлера, ни провинциальный дворянчик из Саратовской губернии и не умели никогда.

Карету тряхнуло. Александр Романович виском задел раму окошка, вдохнул со свистом воздух. Хотел было шнурок дернуть, остановить, да боль, резкая сначала, отпустила. Достал платок, смочил из фляжки, приложил. Вытер шею манжетом, поежившись, расстегнул влажный воротник. Пустое.

В Москву он ехал без задумки, просто опостылело бирючье деревенское житье. Два месяца в имении отошли за край памяти, будто и не были, примерещились, едва карета, миновав притулившееся у развилки кладбище, вывернула на Казанский тракт. Кажется, и не уезжал от глупого, мелочного надзора, суеты, сплетен, а только, сидя после обеда в кресле, рассудил: как вышло бы, коли бросить все это, пожить в деревне.

Остановить велел перед самой заставой. Достав сам из короба под сиденьем, сменил рубашку, оправил не спеша манжеты. Поглядевшись в зеркальце, висок тронул пудрой. Синяк был едва заметен.

…Видеть Воронцов никого не хотел. Москва Москвой, но слушать всякую чепуху, зевок давя, смотреть вежливо в чьи-нибудь пустые, как донце перевернутого подсвечника, глаза — увольте. Дня два он посидит дома, не выходя, в дальних покоях, журналы старые почитает, пожалуй что и «Аглаю», в деревне вспоминалось кое-что оттуда, а послать привезти все откладывал. Вот и перечесть теперь дивную концовку оборванного загадкой «Острова Борнхольма». Потом дойдет черед до людей.

Велев подать бишофа и плед, Александр Романович устроился поудобнее боком к выходящему во дворик окну. Камердинер принес выбранный альманах, укутал хозяину ноги. Стало тепло, дремотно, думалось несуетно. «Борнхольм», конечно, вещица чудная, но и странная вместе с тем. Не то Карамзин смешное шутя рассказывает, не то всерьез шутит, в рассказ получился какой-то, иного слова не подберешь, нездешний. Зачин — куда, кажется, проще.