Романтик   ::   Горький Максим

Фома смущённо молчал, потирая голову, порою виноватым голосом старался успокоить товарища:

- Я ведь, Алёша, понимаю! Конечно - борьба! Само собой разумеется, тут уж - держись!

Но, сбиваясь с тона, вдруг сам начинал убедительно доказывать:

- Я ведь, видишь ли, только насчёт человека: человек вообще - что такое? Разве я - долото? Ведь ежели, скажем, тобой долбить начнут, так ведь по тебе молотком стукают, - вот я насчёт чего! Человек - не инструмент, верно? И опять же: конечно - борьба! Что там говорить! Но апостольское-то, идея-то, которая всеобщая... всемирное примирение... чтобы на земле - мир и в человецех...

Иногда Алексей, замолчав, долго смотрел на товарища презрительно вытаращенными глазами и наконец говорил, точно уши обрубая Фоме:

- Нет, ты глуп! Путаная у тебя башка, - навсегда это!

Иногда же угрожал ему, холодно и внушительно:

- Вот погоди, - скоро начнём читать историю культуры - увидишь!

Фома - сокращался: непонятные слова всегда несколько угнетали его, возбуждая почтение к людям, которые говорили их, и вызывая странные образы. Утопия рисовалась ему кочковатым болотом, всё оно покрыто чахлой зарослью, и по зябким кочкам идёт, простирая руки вдаль, женщина с лицом богородицы, вся в белом и, как всегда, облечённая великой грустью матери, - идёт безмолвно, с тихими слезами на глазах. Он не однажды слышал слова "религиозный культ", и культура представлялась ему торжественным богослужением, подобным пасхальной заутрене. Постепенно ему стало казаться, что эта мудрая наука может развязать все узлы запутанных вопросов, привести в порядок все мысли, облить всю пестроту красок жизни одним ровным и горячим светом. Говорил он много, восторженно захлёбываясь словами и всегда глядя прямо в лицо собеседника мутным и точно пьяным взглядом. Каждая новая мысль, входившая в его сознание, вызывала у Фомы быстрый поток слов - он махал руками, негромко и радостно восклицая:

- Замечательно! Вот именно! Очень просто!

Сначала товарищи по кружку и мастерской слушали его внимательно, с любопытством, но скоро догадались, что Фома просто - болтун, а мрачный слесарь Егор Кашин не однажды советовал ему:

- Отрежь ты себе половину языка, пустозвон!

Но это не охлаждало Вараксина - он смотрел на всех дружелюбно и неугомонно журчал, как весенний ручей.

Когда он пришёл на первое чтение по истории культуры и увидал, что читать будет маленькая, пухлая, голубоглазая барышня, гладко причёсанная, с толстой косой, - он почувствовал печальное недоумение и всё время старался не смотреть на барышню.

Но всё-таки видел, что она конфузится, безуспешно стараясь придать детскому лицу серьёзное выражение, говорит торопливо, несвязно, а когда её спросят о чём-нибудь - лицо её вспыхивает ярким румянцем, и глаза часто, растерянно мигают. Беленькая и чистая, она возбуждала в нём чувство жалости.

"Видно - первый раз", - думал Фома, пристально разглядывая тёмную сырую стену над её головой. Его удивляло, что она говорит о молниях, тучах, закате солнца, о богатырях сказок, греческих богах, - он не мог уловить никакой связи во всём этом и, идя домой с Алексеем, жаловался ему:

- Это, Алёша, не вышло! Тут бы на такой предмет совсем другого человека надо поставить, солидного, даже - с сединой эдак бы... и голос густой... чтобы как двенадцать евангелиев читалось это!

Сомов тоже был недоволен и ворчал, сердито посапывая носом:

- Назначили... лягушонка какого-то! Очень мне нужно знать, кто такое Змей Горыныч... Нам очень хорошо известно, кто он, - ты расскажи, как его побороть...