Рвущаяся нить   ::   Малицкий Сергей

Зуев взялся было за метлу, чтобы и в этот день двор его дома был идеально чист и готов к забрасыванию еловыми ветками, но метла не держалась в руках. Он приставил ее к навесу и тоже вошел в дом. Жужжала на стекле бестолковая муха, негромко кряхтел будильник. Она лежала на матрасе, прижавшись к нему всем телом, изогнувшись раненым умирающим зверем. Услышав скрип половиц под ногами Зуева, сказала, не поворачиваясь:

– Не повезло. Чуть-чуть ниже, и сейчас было бы так легко.

Зуев замер, затем медленно прошел мимо, подошел к платяному шкафу, открыл. Не нравилась ему легкость в груди. Может, и нет уже комочка? Сорвался и летит вниз, чтобы расплескаться мокрым пятном? Так не долетел еще пока. Он аккуратно потер левую половину груди и отодвинул в сторону заветный костюм. В глубине шкафа шевельнулись несколько платьев. Немного. Всего лишь пять плечиков. Приличное богатство по тем временам. Вот это она так и не успела толком поносить. Зуев аккуратно достал бледное зеленоватое платье, вздрогнул, когда холодный шелк скользнул по лицу, и повесил плечики на стену, зацепив за резную полочку для отрывного календаря, на котором замер пожелтевший от времени листок с еловой веточкой какого-то давно забытого Нового года. Как она радовалась тогда этому платью!



14.

Она пролежала неподвижно до самого вечера. Зуев сидел у окна, разложив на белой скатерти маленьких фарфоровых собачек, с которыми любил играть сын. У многих из них были отбиты лапки или хвостики, некоторые несли на себе следы склеивания. Сначала он не разрешал ему играть с собачками, но потом, когда увидел, каким огнем загораются его глаза, махнул рукой. Сын раскладывал собачек на подоконнике и часами смотрел на них как зачарованный. Она шевельнулась, потянула на плечо простыню.

– Холодно.

Зуев встал, взял с кровати разодранную овчину, накрыл.

– Как тебя зовут?

– Зуев.

– Чего ты тут делаешь?

Зуев помолчал, сдвинул собачек в кучку.

– Пока живу.

– Пока? А потом?

– Потом перестану.

– Я тоже скоро перестану. Помогут. Но не сейчас.

Она закашлялась, отдышалась.

– Засекай время. Проверим, правда ли, что на бабе заживает все как на собаке. Жаль, собаки нет.

– Зачем? – спросил Зуев.

– Для сравнения. Хотя я и сама… сука. Зуев.

– Да.

– У тебя есть имя?

– Петр Михайлович.

– Петр, значит. Петруха, хрен и два уха. Ты куда одежду мою дел, Петр?

– Выбросил.

– Зачем?

– Затем.

Зуев поднялся, чтобы лечь. В груди опять задрожала паутина.

– Дурак ты, Зуев. Это же улика.

«Дурак», – подумал про себя Зуев.



15.

Утром, когда Зуев выходил во двор, она лежала в той же самой позе, в которой оставалась с вечера. Он остановился возле матраса, она, не открывая глаз, выдавила:

– Не сдохла еще. Уйди.

Зуев сходил на родник, снова поставил на огонь ведро с водой, бросил в чугунок нечищеную картошку, присел на березовый чурбан. Сил не осталось. Чувствуя, что начинают снова ломить виски и тяжелеть губы, встал и вошел в дом. Она сидела у окна, опершись руками на скатерть, и смотрела в никуда. Зуев открыл комод, достал белую тряпицу, завернул в нее полбуханки черного хлеба и, побрызгав водой из чашки с отломанной ручкой, положил на солнечный подоконник.

– Лето, – сказала она в никуда.

Зуев пошел к двери, она спросила в спину:

– Зачем подобрал меня?

Он замер на секунду, затем, не оборачиваясь, почему-то кивнул и вышел.



16.

Она открыла, выламывая куски засохшей замазки, маленькое окно, высунула подол шелкового платья, крикнула во двор:

– Зуев! Я могу это одеть?

Зуев кивнул и потом, когда она скрылась, почему-то тихо сказал сам себе:

– Да.

Она показалась на пороге, кутаясь в простыню, взяла ведро с теплой водой и ушла в дом. Через минуту, одетая, вышла на крыльцо.

– Ну, как?

– Да, – почему-то опять сказал Зуев.