Санин   ::   Арцыбашев Михаил Петрович

как бездарному архитектору, казались украшением жизни, а на самом деле то стесняли, то раздражали, то пугали и всегда заботили ее до тоски. Но все-таки она думала, что иначе жить нельзя.

— Ну что ж… так и дальше будет? — спросила она, поджав губы и притворно внимательно глядя в таз с вареньем.

— Как дальше? — спросил Санин и чихнул.

Марье Ивановне показалось, что и чихнул он нарочно, чтобы ее обидеть, и хотя это было, очевидно, нелепо, она обиделась и надулась.

— А хорошо у вас тут! — мечтательно сказал Санин.

— Недурно… — считая нужным сердиться, сдержанно ответила Марья Ивановна, но ей было очень приятно, что сын похвалил дом и сад, с которыми она сжилась, как с родными милыми существами.

Санин посмотрел на нее и задумчиво сказал:

— А если бы вы не приставали ко мне со всякими пустяками, то и еще лучше было бы.

Незлобивый голос, которым это было сказано, противоречил обидным словам, и Марья Ивановна не знала, сердиться ей или смеяться.

— Как посмотрю я на тебя, — с досадой сказала она, — и в детстве ты был какой-то ненормальный, а теперь…

— А теперь? — спросил Санин так весело, точно ожидал услышать что-то очень приятное и интересное.

— А теперь и совсем хорош! — колко ответила Марья Ивановна и махнула ложкой.

— Ну, тем и лучше! — усмехнулся Санин и, помолчав, прибавил: — А вот и Новиков идет.

От дома шел высокий, красивый и белокурый человек. Его красная шелковая рубаха, плотно обтягивающая немного пухлое, но рослое и красивое тело, ярко вспыхивала красными огоньками под солнечными пятнами, а голубые глаза смотрели ласково и лениво.

— А вы все ссоритесь! — таким же ленивым и ласковым голосом протянул он еще издали. — И о чем, ей-Богу!..

— Да вот, мама находит, что мне больше шел бы греческий нос, а я нахожу, что какой есть и слава Богу!

Санин сбоку посмотрел на свой нос, засмеялся и пожал пухлую широкую ладонь Новикова.

— Ну, еще что! — с досадой отозвалась Мария Ивановна.

Новиков громко и весело засмеялся, и круглое мягкое эхо добродушно захохотало в зеленой чаще, точно кто-то добрый и тихий радовался там его веселью.

— Ну, я са-ам знаю… все о твоей судьбе хлопоты идут!

— Вот поди ж ты! — с комическим недоумением сказал Санин.

— Ну, так тебе и надо!

— Эге! — вскрикнул Санин, — если вы за меня в два голоса приметесь, так я и сбежать могу!

— Я сама, кажется, скоро от вас сбегу! — с неожиданной и, больше всего для нее самой, неприятной злобой проговорила Марья Ивановна, рывком дернула таз с жаровни и пошла в дом, не глядя ни на кого. Пестрый Милль выскочил из травы, поднял оба уха и вопросительно посмотрел ей вслед. Потом почесал носом переднюю лапу, опять внимательно посмотрел на дом и побежал куда-то в глубь сада по своим делам.

— Папиросы у тебя есть? — спросил Санин, очень довольный тем, что мать ушла.

Новиков достал портсигар, лениво изогнув назад свое крупное спокойное тело.

— Напрасно ты ее дразнишь, — с ласковой укоризною протянул он, — женщина она старая…

— Чем я ее дразню?

— Да вот…

— Что ж «вот»?.. Она сама ко мне лезет. Я, брат, никогда от людей ничего не требовал, пусть и они оставят меня в покое…

Они помолчали.

— Ну, как живешь, доктор! — спросил Санин, внимательно следя за изящно-прихотливыми узорами табачного дыма, нежно свивавшегося в чистом воздухе над его головой.

Новиков, думая о другом, ответил не сразу.

— Пло-хо…

— Что так?

— Да так, вообще… Скучно. Городишко осточертел по самое горло, делать нечего.

— Это тебе-то делать нечего? А сам жаловался, что вздохнуть некогда.

— Я не о том говорю… Нельзя же вечно только лечить да лечить. Есть же и другая жизнь.

— А кто тебе мешает жить и другой жизнью?

— Ну, это вопрос сложный!

— Чем же сложный?.. И чего тебе еще нужно: человек ты молодой, красивый, здоровый.

— Этого, оказывается, мало! — с добродушной иронией возразил Новиков.