Счастливцы с острова отчаяния   ::   Базен Эрве

Веселый, вдохновенный, глядя на баркасы, последний из которых проходит мол, Симон столько же говорит, сколько и слушает самого себя:

— Я рад, Хью, что вы тоже видели наш праздник. У нас почти не возникает проблем с молодежью. Они набираются ответственности вместе с мускулами, это делает незаметным переход от одного возраста к другому. Им выпала удача обновить все; и еще то счастье, что вместе с их нравами мы сумеем защитить и наши. Но важно, что им есть с кем побороться — это прежде всего климат, море, скалы, дикие быки. Им есть где применить насилие и есть за что уважать тех, кто до них тоже прибегал к нему.

Хью не смог скрыть улыбку.

— Оправдывается старик, да? — продолжал Симон. — Я вам кажусь несколько смешным.

— «Смешным» — не то слово, — возразил Хью. — Но исключение всегда похоже на шарж. Недостаточно, чтобы общество верило в себя, ему нужно быть достаточно многолюдным, чтобы его принимали всерьез.

— Верно, — подтвердил Симон. — Но в конце концов любое общество — остров, и никто не убедит другого жить по-своему.

Флотилию с распущенными белыми и синими парусами — на отдельных баркасах они из дакрона — теперь относит к востоку. Во всяком случае, она, не растягиваясь, не сможет продвинуться слишком далеко вперед. Она разворачивается и, как задумано, повернув рули, ставит паруса по ветру. Поднимаются весла и выгребают туда, где рябь меньше, на течение, которое идет к югу. Толпа, бегущая по берегу, чтобы как можно дольше не терять из виду полсотни родных, по собственной воле подвергающих себя опасности смельчаков — ее силу и надежду, — увлекает и вооруженных биноклями священника, врача, администратора, к которым присоединился Уолтер.

— Такова плата за удовольствие, — замечает Симон. — Они будут грести четыре мили до самого мыса Стони, прежде чем снова лягут под ветер.

— Плата за то, чтобы приплыть на острова вымокшими до нитки, — говорит почтмейстер, — спать на земле, обходиться без горячего, потерять две рабочие недели и привезти сюда птичий помет и несколько галлонов жира, которые хуже химических удобрений и магазинного сала.

— Мне с ними больше никогда не ходить! — вздыхает Симон. И вдруг взрывается: — Два миллиона птиц в воздухе! Когда подходишь к берегу, кажется, что остров дымится! Во время кладки яиц, похоже, птиц еще больше. Вокруг кишат тюлени. Альбатросов столько, что они должны ждать своей очереди, чтобы, исцарапавшись в кровь, вскарабкаться на скалы, которые им служат взлетной площадкой. И куда ни кинь взгляд — океан…

— Все одно и то же! — бормочет Хью.

— Может быть, — вздыхает Симон.

Он слишком стар. Симон больше никогда не ступит на эту обетованную землю первозданной жизни, где под каждым камнем находишь толстых, размером с большой палец, креветок, где морской бамбук «пожирает» покрытые галькой берега, усеянные неисчислимым множеством птичьих следов, где благодаря сверхрождаемости обитателей воздуха и холодных вод сохраняется тот облик мира, который уничтожили, кстати, сами люди, перенаселив его самими собой. Больше он туда не приплывет. Зато он знает, что тристанцы еще имеют преимущество над теми отчаявшимися странниками, что каждый летний месяц погибают на автотрассах или упрямо крутят педали в бредовой надежде обрести где-нибудь кусочки нетронутой природы, каковую они оскверняют обрывками промасленной бумаги.

— Через четыре часа они будут на месте, — грустно говорит Симон, отходя от берега.

Вот они с Хью подошли к краю потока лавы, к тому месту, куда она, пузырясь и вздыбливаясь, скатилась по склону кратера. Ребятишки, окликаемые матерями, забираются на базальтовые обломки, из трещин которых пробивается трава. Баркасы отсюда кажутся далекими, покачивающимися на волнах птицами.