Седая легенда   ::   Короткевич Владимир

Исписали провинности, коих не оказалось, кроме влечения к мужицкому царю. Никаких оснований для подозрения, никаких совещаний с мятежниками. И никаких оснований предполагать злонамерение, разве что попытается увидеться с Романом.

Что делать?

У Друцкого еще плотнее сухая кожа щек к зубам прилипла.

— На дыбу повесить — не за что. Мучить зря ни к чему. Но и отпустить опасно… В замковое подземелье, на вечное заточение. Или лучше — огнем казнить. Приворожила бывшего нобиля.

— Почему? — спрашивает Деспот-Зенович.

— Тут не обошлось без колдовства, — желчно говорит Друцкий. — Не такую любовь всевышний в Кане Галилейской благословлял.

А Деспот улыбается:

— Любовь… А что ты в ней понимаешь? Она разная, любовь. Богом ли, чертом ли дана, а все равно лучше ее ничего нет. — И обращается к радцу: — А твоя мысль какая?

— Отпустить, — вздохнул тот, — отдать этому ироду. На Романе роду Ракутовичей предел. Нехорошо.

— Ясно, — говорит Деспот.

И тут вскочил князь Друцкий — заметалась тень по потолку.

— Отпустить? Отдать? А Кизгайла-мученик в чем перед смертью клялся? А одержимая давеча что пророчила? Хочешь смуты вечной, хочешь предела панству? Казнить ведьму!

Ирина стоит перед ним, глядит лучезарными глазами:

— Не любил ты, видно, князь. Свечной огарок у тебя вместо сердца. Какое же здесь волшебство? — И Деспоту: — Не чаровала я. Если и чаровала, так глазами, голосом, словом.

Пани Любка взглянула на нее и опустила глаза. А Деспот-Зенович долго глядит на подсудимую. Лицо у него здоровое, нескладное. А глаза умные, как у собаки.

— Ну скажи, пан, чем я его околдовала? Крест ведь на мне.

Тот улыбается грустно:

— Вижу, чем ты его околдовала. Вижу, дочка.

И глаза прикрыл. Я почти знал, о чем он думает. Знал, как он в Варшаве жил, когда был молод, в кого по глупости влюбился. И чем это кончилось.

Но он недолго думал. Заморгал вдруг ресницами и жестко так говорит Друцкому:

— Любовь не спрашивает, когда приходит. Может и Сатир [25] влюбиться в Геру [26] . Да и она его может пожелать. Молний не боясь.

— Тебе лучше знать, — язвительно говорит тот.

Но Деспот уже поднял веки.

— Твое слово какое, пани Любка?

— В Кистени Ракутовича нельзя сослать?

Деспот прищурил глаза. Глянул исподлобья на госпожу. И словно отрезал:

— Нет.

Любка подняла голову, внимательно посмотрела на Ирину. И выдохнула:

— Отдайте тогда ему… Что уж…

— А слова пророчицы? — взвился Друцкий.

— Все равно отдайте.

Друцкий фолиант на пол смахнул. Потом встал. Голова под самым потолком.

— Что же, отдайте, коли все на одного. Но вот вам и мой голос: чародейству в Могилеве не бывать, предела панству нашему — не быть. И потому пускай кат прежде ослепит ее.

— Ах, Друцкий, Друцкий, — покачал головой Деспот-Зенович.

И поглядел на Ирину:

— Видишь, девонька, во что уперлись. А ты как мыслишь?

Та вся так и подалась к нему:

— Пане милостивый, абы с ним.

— Подумай, — тихо говорит тот, — можем просто отпустить. Иди в свет. Мужиков-то много.

А у нее вдруг глаза стали светлее прежнего. Такие мягкие, серые, несказанные глаза.

— Пусть слепая. Нет света без него.

— Ну, смотри, — отвернулся Деспот. — Будь по-твоему… Иди.

Палач в дверях появился. И она пошла к нему, пошла, торопясь, легкой поступью. Будто плыла по воздуху. И все убыстряла, убыстряла шаг.

А на пороге обернулась, посмотрела на нас:

— Спасибо всем. Теперь-то я уже с ним. С ним.

Ах глаза, глаза! Серые, пушистые от ресниц. С голубыми искорками.

И я почему-то старую немецкую песню вспомнил. Отвык совсем, а тут вспомнил:

Так жизнь сказала:

«Мир этот — мой.

Из праха вырастет цвет весной.

Взойдет колосьями перегной».

Так жизнь сказала:

«Мир этот — мой».

А потом тяжело бухнула за нею дверь. И заревело там, за дверью, пламя.

Я не мог этого вынести.