Семидесятые (Записки максималиста)   ::   Поповский Марк

Окружающие его интеллигенты между водкой и очередным партсобранием втолковали ему наконец (после 50 лет это не дается легко), что судьба мужицкая - часть общей судьбы, и главное сейчас не там, в деревне, а здесь, в мире духовного прояснения и общественного самосознания. Этот личный для А. Т. процесс прозрения совпал с хрущевским дуро-ренессансом. Твардовский, мужицкий поэт, оказался близок, понятен Хрущеву. Твардовский воспользовался этим, сугубо личным благоволением власти, чтобы создать отличный журнал, восстановить критику, дать дорогу честной прозе. И, как апофеоз его деятельности, на страницах "Нового мира" возник Солженицын - дитя глупой случайности для одних и дитя первой необходимости для всего честного в России. Для Европы Твардовский - это тот, кто опубликовал Солженицына. Но мы знаем долгий и горький, сугубо русский путь Александра Трифоновича к высшей правде и преклоняем головы перед человеком, который не прельстился погремушками официального признания, перед человеком, который, увидевши луч света, смело пошел вперед навстречу солнцу правды. Его смерть тоже результат этого пути. Рак легкого вспыхнул сразу вслед за разгоном редколлегии "Нового мира".

Сам я видел его только дважды в редакции "Нового мира", куда ходил вести переговоры о "Тысяче дней академика Вавилова", и в магазине на Аэропортовской, возле писательских домов. В магазине А. Т. покупал водку. И если первый разговор почти не оставил у меня воспоминаний, то встреча в магазине отпечаталась очень ясно. Запомнились совершенно пустые глаза хронического алкоголика, глаза белые, мертвые и в то же время алчущие. В толпе алкашей у прилавка он решительно ничем не отличался. Разве что ростом. Очень горькое воспоминание. То, что Твардовский не вышел весь через водочные разговоры, говорит об огромной духовной потенции этого человека. Недаром говорят: "Кто пьян, да умен - два угодья в нем". В Александре Трифоновиче было более чем два угодья.

21 декабря

В Дубулты приехал Булат Окуджава, человек, которого я давно и безотчетно люблю, хотя мы с ним никакие не друзья, и даже не товарищи, просто знакомые. Он мил мне двумя своими чертами: независимостью и скромностью. Независимость его чувствуется во всем, начиная от стихов и романов - до манеры сидеть, ходить, беседовать с людьми. Он остается независимым без шума, крика, позы, несмотря на огромную популярность. Великая сила должна быть в человеке, сила самоуважения, чтобы не поддаться разлагающему влиянию всеобщей любви и всеобщего преклонения. Я боюсь проявить свое чувство к нему.

30 декабря

Радио сообщило об исключении из Союза писателей Александра Галича и рязанского поэта Маркова. Росийскому писателю всегда приходилось несладко на родимой земле, но почему-то особенно горька судьба людей с гордым именем Александр. Вспоминается Рылеев, Грибоедов, Пушкин, Радищев, Герцен, Полежаев, Блок. А ныне - Солженицын, Твардовский, и вот теперь - Галич.

31 декабря

Новогодний вечер. Шум, бестолковщина, душевный лед, который люди пытаются растопить вином и шутками. Наш стол как будто самый пристойный и приятный - Булат Окуджава, Вл. Корнилов, Ю. Левитанский, Эдлис, Ю. Абызов, Хмелик. И жены. За соседними столами - какие-то благородные дамы в сногсшибательных туалетах. Жены наши тоже не в лаптях (кстати, все очень миловидные), но без шику. Куролесили (впрочем, очень пристойно) до 4-х утра. Кажется, главное приобретение этого вечера - две шутки Левитанского: "Вся наша фронда за счет Литфонда" и "Будем лживы - не помрем!"

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Для автора этих дневников семидесятые годы в Советском Союзе закончились осенью 1977-го. Точнее, 6 ноября, за день до того, как держава отметила свое шестидесятилетие. "Мы не желаем отмечать эту великую годовщину вместе с вами", - любезно заметил высокопоставленный чиновник ОВИРа и дал нашей семье десять дней на сборы.