Серый - цвет надежды   ::   Ратушинская Ирина

За нами - сдержанный шепоток:

- Политичек ведут!

Самая отчаянная кричит издали:

- Девочки, в ШИЗО или в ПКТ?

Отвечаем:

- ШИЗО! Осипова и Ратушинская!

Дежурняка, не надеясь урезонить нас, грозится кулаком в безоблачную даль:

- Ох, Деркаева, дождесси ты у меня!

И бубнит под нос весь остаток дороги:

- И возют, и возют этих политичек. Будто нам своих урок не хватает! Ну построили бы у себя на "тройке" ШИЗО, да туды и сажали бы. А тут возися с ими!

Как обращаться с таинственными политичками - они не знают. Уже говорить нам "вы" для них - непривычное напряжение. Это потом, получив инструкции из КГБ, они будут сдирать с нас всю одежду и даже однажды подступят с гинекологическим обыском - но тут же получат отпор и предпочтут не связываться. А пока они с нами осторожничают. Отбирают наши мешки и запихивают в камеру без лишних слов.

Камера небольшая, на четверых. Шесть шагов в длину, а в ширину и четырех не будет. Деревянный пол, прогнивший от сырости. В одном углу доски совсем истлели, и там зияет дыра. Из нее идет запах погреба и выползают мокрицы. Окно зато огромное - полтора на полтора метра. Зарешеченное, конечно. В тоненькие деревянные перегородки вставлены квадратики стекла с две мои ладони. Натурально, об оконной замазке речь не идет, каждый просто прижат четырьмя гвоздями. Поскольку и рама кривая, и квадратики нарезаны сикось-накось, образуются щели - такие, что палец просунешь. Позже я подсчитаю общую длину этих оконных щелей и получится - тринадцать метров. Теперь нам, впрочем, не до щелей: два стекла вообще выбиты, и декабрьский ветер наметает в камеру снежок. Колотим в дверь:

- Переведите в другую камеру!

Это для местной публики непросто. Камера номер семь - исконно политическая, ее держат специально для нас. Тут нам и ШИЗО, тут нам и ПКТ. Уголовницы - в соседних, и держать нас вместе строго-настрого запрещено.

- Подождите до утра, вставят вам стекла!

Ага, "подождите"! Да мы тут до утра околеем. А кроме того, знаем: если согласимся ждать - все пропало. Утром стекол, конечно, не будет - и нам скажут "подождите до завтра".

- Ужин забирайте. Сегодня голодный день.

"Голодный" - значит, баланды не дают, только сто пятьдесят граммов хлеба. Это - по норме, но как взвесить сунутые нам в дверную прорезь два мокрых корявых ломтика? Мы, однако, взвешивать их и не намерены:

- Пока не переведете в другую камеру - пищи не принимаем.

- Хорошо, сейчас позову ДПНК.

Дежурный помощник начальника лагеря - для зэков грозная фигура. Он имеет право отправлять в ШИЗО и вообще вершить суд и расправу. Но нам его-то, голубчика, и надо. Появляется тощая нескладная фигура - Кочетков Василий Иванович. Фамилию я запоминаю сразу - не так по зэковской привычке, как потому, что начинает меня мучить: где-то я эту фамилию много раз встречала, но где - хоть убей... Потом, уже после его ухода, до меня дошло - это автор школьных наших учебников по математике! Так и выплыла из памяти заляпанная чернилами обложка... Однофамилец, конечно: нашего Василия Ивановича заподозрить в авторстве учебника немыслимо. Он, даже для тюремщика, патологически глуп. Доживает здесь до пенсии, подпирая ушами офицерскую фуражку. Вот, опять сползла... И ему-то, бедняге, принимать ответственное решение - переводить нас в другую камеру или нет? Принимать быстро, хотя бы потому, что Таню он хорошо знает - по ее четырехмесячной голодовке как раз тут, в этой камере. И как уголовницы взбунтовались в ее поддержку - не забыл.

- Подождите, я пойду позвоню.

Правильно, догадался снять с себя ответственность: пусть другой дядя решает. Ну, беги скорей звони, на улице-то минус пятнадцать! Греем дыханием руки и ждем.

- Женщины, переходите в восьмую!

Открывают нам эту восьмую по той же системе, что и нашу: сначала - два замка и задвижку на внешней двери, потом железную дверную решетку.

- Располагайтесь!

Окно тут целое, но все равно в камере валит пар изо рта. Объясняют, что отопительные трубы где-то в лагере прорвало, но завтра починят.