Севастополь и далее   ::   Азольский Анатолий

Ну, что там у тебя осталось с Женского дня? Или куда-нибудь завалимся?

— Нет уж, не надо глумиться над наукой… Тем более что вероятности не складываются, а умножаются, единица на десять в степени минус двенадцать — это выше судьбы, это нечто другое, это, наверное, то, о чем ты скажешь мне чуть позже…

— Да, — легко согласился он.

— Ну, а еще я и практичная женщина, и мне кажется, фуражка твоя не по сезону. И кое-каким военным она не понравится. Патрулям, к примеру. Я стала замечать: они останавливают офицеров, которые носят не шапки, а фуражки. Черные, военно-морские.

Он пытался в уме рассчитать, какая степень случайности охватывает жизни его родителей, и получалось, что он, Кунин Борис Андреевич, возник совсем нечаянно, вероятность его появления на свет равнялась нулю.

— Выходит, меня — нет? Что вообще есть, существует?

Елена расхохоталась.

— Я существую! Ты существуешь! Мы существуем. И никого, кроме нас, нет в этой комнате. Слушай, карандаши в каюте не заострял? Не рассыпал их?.. Не поражайся догадкам. Многие математики начинали с того, что пытались стоймя поставить на столе зачиненный карандаш. И, умученные расчетами, приходили к дичайшим выводам.

Страдания севастопольских дней докования хлынули на него и упорхнули — безвозвратно, навсегда.

— Ну, иди мой руки… Китель сними, если хочешь. Будь как дома. Да ты и дома сейчас…



Затемнение

Еженедельно на эскадру приходит разнарядка: столько-то человек выделить коменданту города для несения патрульной службы. И незадолго до полудня по улицам Севастополя вышагивают, направляясь на инструктаж, одетые строго по форме офицеры и матросы — еще без красных повязок на рукавах, но уже отягощенные будущими заботами, каких немало: в дождливые или мокро-снежные дни ботинки патрульных насквозь пропитываются влагой, покрываются грязью, потому что главная база флота город Севастополь, с моря чистенький и беленький, на самом деле непролазно грязен в предзимние месяцы, как и в последующие, впрочем. Офицерам и солдатам сухопутных родов войск положены в ненастье сапоги, корабельный состав выкручивался по-всякому. Командир зенитного дивизиона крейсера «Куйбышев» Вадим Колкин купил на базарчике у Артиллерийской бухты новенькие резиновые галоши. Снаружи они блестели, как антрацит, изнутри выстилались чем-то мягким, красным и надежно прикрывали ботинки в слякотные патрульные дни, когда указующий перст коменданта определял Колкина в унылые и неасфальтированные пригороды.

Между тем галоши офицерам не разрешалось носить. Мало того, что они не входили в перечень штатного обмундирования. Они еще и запрещались комендатурой, и обували их вдали от бдительных уставных глаз. Трижды уже Колкин использовал галоши по их прямому назначению, ни разу не показавшись в них коменданту. Нести какую-либо поклажу в руках военно-морскому офицеру не полагалось (кроме портфеля), карманы шинели галош не вмещали. И Колкин обычно за несколько домов до комендатуры заходил в какой-либо подъезд и оставлял там на невидном месте сверток с незаменимой для патрулирования обувкой. После же окончания инструктажа — заходил в подъезд и забирал столь любезные его душе галоши.

Пасмурным мартовским днем сошел он с барказа на Минную стенку, прокатил на троллейбусе три остановки до конца улицы Ленина, где комендатура, в подъезде соседнего дома оставил сверток с галошами, бодро доложил о себе коменданту города и вместе с дюжиной других офицеров выслушал дежурный набор глаголов типа «не пущать», «препятствовать», «не разрешать», «проявлять строгость» и так далее. Затем наступил час дележки города на районы патрулирования, и Колкину достался самый пьяный и грязный край Корабельной стороны. Ничем не проявив недовольства, он покинул комендатуру, зашел в подъезд и не нашел за поворотом лестницы свертка с галошами. Прикрепленные к нему матросы с крейсера «Дзержинский» в некотором недоумении поглядывали на него.