Шепот шума   ::   Нарбикова Валерия

Очаровательную, московскую, с фасадом двух-трех-этажных домов, только как будто она сама стала великаншей, а дома эти были для лилипутов: то есть стены этого коридора были так искусно оформлены, что представляли собой фасады домов. И освещение в этом коридоре - на этой улице - было таким, как будто была ночь. Горел фонарь. А вот и аптека, вот она, оказывается, где. И потом они прошли в комнату. Это был невероятный переход, когда ты сразу вдруг уменьшаешься раз в десять - потому что за коридором, в этой комнате была такая мебель, как будто предназначенная для великана. Один стул, один стол и гигантский бассейн, который, если к нему подставить лесенку, оказывался всего-навсего умывальником. И на стул надо было взбираться по лесенке, и на стол, который скорее напоминал сцену. И Александр объяснил - это была его мечта. Его прихоть, что ли. И он свою мечту осуществил - здесь в Москве, в городе, который Вера обожала, как сон, как утренний туман. Она его, правда, любила, как мечту, и не потому, что она здесь родилась, она его любила еще больше в мечте, вот если бы снести все некрасивые дома и вместо них посадить лес. Она как раз жила в некрасивом доме, и, когда она сказала о своей мечте Н.-В., он сказал ей: "Ну и где ты будешь жить? В лесу?" И она сказала: "Хотя бы и в лесу". И в этой квартире Александр просто осуществил свою простую мечту: все было в натуральную величину. Конечно, для этого потребовались деньги, но что значат деньги по сравнению с мечтой? Он себе позволил мечту и позволил себе ее материализовать, вот и все, и больше ничего. Он показал Вере, где будет висеть ее картина - между лилипутами и великанами, между коридором и комнатой, между домами и стулом. И они поцеловались - Вера с Н.-В., как только Александр отвернулся, то есть как только они поцеловались, он отвернулся. Это было на улице рядом с аптекой, но не под фонарем, а на улице не было ни души, такая вот эта была пустынная улица, они стояли у стены, и ее голова была на уровне второго этажа, и она страшно боялась раздавить каблуком автомобиль. А потом они влезли в подворотню, и там было темно, и они умещались только сидя, и они обнимались, сидя на корточках, и это было не очень удобно, но очень приятно. И, прикрыв дверь, и спустившись по лестнице, они пошли по улице, тоже почти пустынной, хотя кое-какие люди попадались, ведь это был разгар лета и было тепло, но теперь дома над головой были большими, чтобы люди могли умещаться в этих домах: стоя, сидя и лежа; и, сначала стоя на стоянке, а потом сидя в такси и уже лежа дома у Н.-В., когда Н.-В. обнимал Веру, не слишком веря тому, что все это происходит на самом деле, потому что это было слишком прекрасно, она сказала ему, что простилась навсегда с доном Жаном. И Н.-В. даже не подумал сказать ей о Василькисе, потому что это было уже все равно, он только сказал: "Теперь мы навсегда?" И она ничего не сказала.

А утром шел дождь, было пасмурно и тихо. И когда Н.-В. проснулся, Вера уже была одета. "Почему?" - сказал он, и она поняла, что он говорит об одежде.

- Я ухожу, - сказала она.

- Почему?

И она сказала: "Навсегда".

Это было так неожиданно, что сначала это до него даже не дошло, и, пока до него доходило, он смотрел на нее, как будто разглядывал ее, и он даже заметил, как она поправила прядь волос. И вдруг до него дошло. И все было бесполезно. Спрашивать "почему?", умолять, кричать, абсолютно. Он накрылся с головой одеялом, там было совсем темно, абсолютно. И темнота располагалась даже комками, такими клубами, и, когда он высунулся из-под одеяла, он подумал, что ее уже нет. И было невероятно, что все еще она стояла в комнате, на том же самом месте, и она сказала:

- А знаешь, кто тогда сидел в саду под березой?

Он не сразу понял, о чем она спрашивает, но машинально сказал: "Кто?"

И она сказала: "Крот".