Шмелиный мед   ::   Торгни Линдгрен

Цель его существования, предопределение, которое он сам выбрал или природа с неподкупной строгостью заложила в него, состояло в служении, означавшем в первую очередь избранность и посвящение, не подчинение; служение, столь изысканное и великое, что ему больше не нужно было — да он и не мог бы себя — спрашивать о смысле жизни; служение, включавшее в себя одновременно и окончательное жертвоприношение, и совершенно исчерпывающее и абсолютное удовлетворение. Его плечи укрывали восемь соединенных между собой козьих шкур, бедра — ослиная кожа, грудь была защищена бородой. У него была лысая макушка, но по бокам спускались на уши темные кудрявые пряди. Обычно он плевал себе под ноги и говорил: «Изыди, Сатана, изыди, Сатана!» На одних изображениях у Кристофера в руке суковатый посох, на других — в руках ничего нет, плотно заставить сжатые кулаки прижаты к груди. На лбу и щеках капельки пота.

Прежде чем заснуть, она успела нацарапать и письмо в издательство, туда же она велела пересылать гонорары за лекции, она чудовищно мерзнет в этой Богом забытой глуши, она довольна, да, ей тут нравится, к весне будет готова рукопись. Кристофер, святой посланник. Опущу это письмо завтра, когда попаду в поселок, писала она.

Спустившись утром на кухню — ее разбудила неестественная тишина, она обнаружила, что он уже одет и лежит на диване, сложив руки на впалом животе.

Выпал снег. Из окна она впервые увидела местность: длинный, открытый склон, еловый бор, ровное пространство — возможно, osfepo, гребни гор. В этом ландшафте утреннему свету было где разгуляться.

— Как я выберусь отсюда? поинтересовалась она.

— Утра хуже всего, — сказал он. — Пока таблетки не начнут действовать. Вот и лежишь здесь, в Эвреберге, и боишься.

Она не спросила, чего он боится, она повторила: Как мне отсюда выбраться? Тебе не выбраться, — ответил он. — Дорогу еще нескоро расчистят. Так что ничего не поделаешь.

Тут она обнаружила дом у подножия склона, Собственно, дома она не видела, только дым из трубы.

— У тебя есть соседи, — сказала она. — Значит, ты не в полном одиночестве в Эвреберге.

— Это не соседи, — возразил он. — Нет, никакие это не соседи.

— Но я вижу дым, из трубы дым идет. — сказала она.

— Ага, — согласился он. — Дым идет всегда. Это как бы знак того, что он жив.

— Кто? Кто жив?

— Брат мой. Улоф. Кабы не он, я бы давно умер

Она быстро перевела на него взгляд. Интересно, как он выглядит, неожиданно произнеся слова, очевидно, полные теплоты?

А он продолжал:

— Я не доставлю удовольствия этой сволочи, умерев раньше него. Вот что привязывает меня к жизни, этого перевеса надо мной он не получит.

Да, действительно, из трубы там, внизу, валил дым, упрямый черный дым на фоне ослепительно белого снега.

— У меня рак, а у него сердце. И рак, говорят, хуже, но сердце как гриб, раз — и рухнуло. Так что пусть не думает, будто что-то решено. Сволочь.

Ничего подобного этому сглаживающему все снежному покрывалу, этой бесконечной перине, она сказала ему об этом — она никогда раньше не видела: какая пена материализованного света! Может, она напишет несколько строк о ландшафте легенды, практически лишенном всех свойств, о местности, где жили почти все святые и по которой странствовал со своим посохом Кристофер.

Когда расчистят дорогу? — спросила она. Никому не известно, — ответил он. — Кто-нибудь расчистит, когда у него будет время. Да и сказать, чтоб в этом была такая срочная необходимость, никак нельзя.

Они позавтракали. Завтрак ничем не отличался от ужина.

Я теперь ем совсем мало и медленно, сообщил он. — Во мне все скукожились: грудная клетка, голова, челюсти, глотка.

Потом он опять лег на диван.

А она вышла из дома. Надо же кому-нибудь попытаться хоть немного разгрести эти чудовищные заносы.