Сирота   ::   Яшин Александр

Давно ли я давал тебе меду?

- Давно!

- Ну и хватит, а то брюхо заболит.

- Дай меду!

- Вот я тебе дам меду. Штаны спущу да крапивой!

Ребятишки скрылись в лиственной рощице.

На полушубке завозилась курносенькая Нюрка, привстала, потерла ручонкой глаза, нос, и медовые пальцы ее склеились в кулаке.

- Спи, спи, чего ты, внученька? - снова ласково заворковал дед.

- Не хочу спать,- сказала Нюрка.

- А меду хочешь?

- Не хочу меду.

-- Так приляг еще. Разбудили тебя эти разбойники?

Скоро ушли с пасеки и Павлик с Шуркой. По дороге Шурка думал и говорил только о пасеке.

- Я бы всю жизнь пчел обхаживал и спал бы здесь!

- Ну да? - сказал Павлик.- Нажрался бы раз до отвала меду - и все.

- Тут жить хорошо, красиво,- продолжал Шурка.- Выйдешь из избушки и смотри во все стороны.

- Ну да, во все стороны,- опять не согласился Павлик.- Видел, как он ребятишек во все стороны?

- Он добрый! - твердо заявил Шурка.

- Ладно, добрый,- не стал спорить Павлик.- Мы теперь всегда мед есть будем!

* * *

В школу Павлик и Шурка поступили одновременно - Павлуша с запозданием года на два, а Шурка на год раньше, чем следовало, и учиться Павлуше было легко, а Шурка отставал. Зато, не в пример Павлику, он рос крепышом, круглолицым, устойчивым на ногах, почти никогда не простужался, не болел ни насморком, ни гриппом. Павлик же был длинен, худ, часто кашлял, из-за постоянных насморков привык держать рот открытым, отчего видом своим вызывал жалость и казался иногда простачком, хотя не был ни глуп, ни простодушен. Незаметно сложилось мнение, что Павел создан для ученья, для умственного труда, а Шурка - для земли, для деревни, и когда братья окончили свою деревенскую начальную школу, все решили, что старший должен учиться дальше, а Шурка будет работать в колхозе: нельзя же бабушку оставлять одну. Шурка смирился с этим.

Павлика отвезли за двенадцать километров в село, где была семилетняя школа. Отвез его сам председатель колхоза, устроил на постой у своих дальних родственников, сказал, чтоб не сомневались - никакая услуга за ним не пропадет, а в крайнем случае бабка Павлуши будет платить им по десятке в месяц за хлопоты; потом отвел Павла к директору школы и от имени правления колхоза попросил, чтобы директор не оставлял сироту без присмотра и без своего человеческого внимания.

- Смену себе готовлю! - сказал он.- Нам самим поучиться как следует не довелось, так пусть хоть наши ребятишки выучатся. Вот о них и хлопочу.

- Тэк, тэк, понимаю, Прокофий Кузьмич,- сказал директор.- Хорошее дело - забота о смене.

- А как же! И о людях заботу проявляем. Это уж как положено. Семья бывшего фронтовика...

- Хорошо это,- повторил директор и улыбнулся.- Только, надо полагать, у вас есть ко мне еще какое-нибудь дело? Попутное, так сказать?

Директор был широкоплечий мужчина, усатый и загорелый настолько, что казался прокопченным насквозь. Он достаточно хорошо знал председателя колхоза Прокофия Кузьмича и не поверил, что тот может приехать за двенадцать километров только ради устройства на учебу какого-то сироты. В течение многих лет учителя и старшеклассники каждую осень проводили на колхозных полях, а не в классах,- жали рожь и овес серпами, теребили лен, копали картошку, вывозили из скотных дворов навоз и раскидывали его под плуг, делали многое такое, что требует простой физической силы. Нередко работа находилась для них и весной. Председатели колхозов и в первую голову Прокофий Кузьмич утверждали, что это и есть соединение учебы с производственным трудом, учителя же объясняли все проще: в колхозах не хватает рабочих рук. Сам директор школы любил физический труд больше, чем занятия у классной доски,- он преподавал математику,- и охотно соглашался выводить на поля всю школу.