Сивый мерин   ::   Паустовский Константин

Мне казалось, что если мерин о чем-нибудь и думает, то главным образом о людской неблагодарности и бестолковости. Что он слышал за всю свою жизнь? Одни только несправедливые окрики: "Куда, дьявол!", "Заелся на хозяйских хлебах!", "Овса ему захотелось - подумаешь, какой барин!". Стоило ему оглянуться, как его хлестали вожжой по потному боку и раздавался все один и тот же угрожающий окрик: "Но-но, оглядывайся у меня!" Даже пугаться ему запрещалось - тотчас возница начинал накручивать вожжами над головой и кричать тонким злорадным голосом: "Боишьси-и, черт!" Хомут всегда затягивали, упираясь в него грязным сапогом, и тем же сапогом толкали мерина в брюхо, чтобы он не надувал его, когда затягивали подпругу.

Благодарности не было. А он всю жизнь таскал, хрипя и надсаживаясь, по пескам, по грязи, по липкой глине, по косогорам, по "битым" дорогам и кривым проселкам скрипучие, плохо смазанные телеги с сеном, картошкой яблоками и капустой. Иногда в песках он останавливался отдохнуть. Бока его тяжело ходили, от гривы поднимался пар, но возницы со свистом вытягивали его ременным кнутом по дрожащим ногам и хрипло, с наигранной яростью кричали: "Но-о, идол, нет на тебя погибели!" И мерин, рванувшись, тащил телегу дальше.

Начало быстро светать. Звезды бледнели, как бы уходили от земли в глубину неба. Неожиданно над головой, на огромной высоте, загорелось нежным розовым светом одинокое облачко, похожее на пух. Там, в вышине, уже светило летнее солнце, а на земле еще стоял сумрак, и роса капала с белых зонтичных цветов дягиля в темную, настоявшуюся за ночь воду.

Мерин опустил голову к самой земле, из его глаз выкатилась одинокая старческая слеза, и он уснул.

Утром, когда роса горела от солнца на травах так сильно, что весь воздух вокруг был полон влажного блеска, мерин проснулся и громко заржал. Из лугов шел к нему с недоуздком, перекинутым через плечо, колхозный конюх Петя, недавно вернувшийся из армии белобрысый красноармеец. Мерин медленно пошел к нему навстречу, потерся головой о плечо Пети и безропотно дал надеть на себя недоуздок.

Петя привязал его к изгороди около стога, а сам подошел к нам покурить и побеседовать насчет клева.

- Вот вы, я гляжу, - сказал он, сплевывая, - ловите на шелковый шнур, а наши огольцы плетут лески из конского волоса. У мерина весь хвост повыдергали, черти! Скоро обмахнуться от овода - и то будет нечем.

- Старик свое отработал, - сказал я.

- Известно, отработал, - согласился Петя. -- Старик хороший, душевный.

Он помолчал. Мерин оглянулся на него и тихо заржал.

- Подождешь, - сказал Петя. - Работы с тебя никто не спрашивает - ты и молчи.

- А что он, болен, что ли? - спросил Рувим.

- Да нет, не болен, - ответил Петя, - а только тяги у него уже не хватает. Отслужил. Председатель колхоза - ну, знаете, этот сухорукий - хотел было отправить его к коновалу, снять шкуру, а я воспрепятствовал. Не то чтобы жалко, а так... Все-таки снисхождение к животному надо иметь. Для людей - дома отдыха, а для него - что? Шиш! Так, значит, и выходит - всю жизнь запаривайся, а как пришла старость - так под нож. "Нет, говорю, Леонтий Кузьмич, не имеешь ты в себе окончательной правды. Ты, говорю, за копейкой гонись, но и совесть свою береги. Отдай мне этого мерина, пусть он у меня поживет на вольном воздухе, попасется, - ему и жить-то осталось всего ничего". Поглядите, даже морда у него - и та кругом седая.

- Ну, и что же председатель? - спросил Рувим.

- Согласился. "Только, говорит, я тебе для него не дам ни полпуда овса. Это уже, говорит, похоже на расточительство". - "А мне, говорю, на ваш овес как будто наплевать, я своим кормить буду". Так вот и живет у меня. Моя старуха, мамаша, сначала скрипела: зачем, мол, этого дармоеда на дворе держим, а сейчас обвыкла, даже разговаривает с ним, с мерином, когда меня нету.