Сказ о звонаре московском   ::   Цветаева Анастасия

Вот этими вещами, невещественными, Прошлым, в вечность ушедшей матерью, незримым еще Будущим, как в новогодних зеркалах, отраженных друг в друге, веяло на темных лестницах консерватории, которыми мы шли. Слышалось все это, как стихший звон арфы, как неслышный звук Вешняковского колокола, и вещественна была тут эта невещественность семейной трагедии... Как в старых домах, пахло в тот вечер в пути нашем, и шли мы будто не Москвой -- Петербургом гоголевских времен.

И вот, наконец, комната. Я не помню там мебели, хоть она, конечно, была. Явственней запечатлелись двери и потолок, и окна в неведомость. Был час вечерний, час отсутствии, где-то проводимого отдыха, а может, чьих-то концертов...

Котик протягивает мне альбом. Я раскрываю -- и поражаюсь: лет десяти сидит у рояля мальчик; темные волнистые волосы завладели лбом и щеками, а из-под них глаза смотрят в душу мою. В них -- отрешенность, мечтательность. Несмотря на нарядный костюм, матросский, -- в позе, в существе ребенка -печаль.

-- Это -- я, этту фотографию очень моя бабушка любила: тут, она говорила, я на ммаму похожж...

Он перевернул страницу. Дальше шли листы нот.

-- Тут мои детские сочинения, я тогда учился на рояле. Но мне оч-чень ммешал мой учитель, мне сочинять хотелось, а он хотел, чтобы я играл гаммы... Но после уроков я любил его, хороший!

Но вот я гляжу в уже немного выцветшую фотографию. В очень длинном муаровом платье, стоит молодая женщина, заботливо заглажены мелкие складочки у оборчатого низа платья, затейливо обводящего подол узором рюшей. В сочетании черного и белизны предстает ее легкий стан, облик -женственнейший в трогательной красоте чистых черт. Родниковое, ландышевое протекшей весны, счастливой; смотрит, не улыбается. Но, может быть, вот-вот улыбнется -- так добры у края застенчивости большие, в вопросительной задушевности, светлые, под темными ресницами и бровями, глаза. Правилен нос, легко очерченные ноздри. Дыханьем неуловимо приоткрыт рот, одновременно легкий и пышный. Лоб открыт, грациозно обведенный светлыми, подобранными вверх волосами, прической простой и изысканной.

-- Моя мама! -- говорит Котик тихо... Глава 5

Несколько дней спустя мы сидели у меня.

-- Знаете что? Я хочу вам прочесть начало моих записок. Этто наз-зывается "Автобиография". Мне ссказали, так нужно будет для моих хлопот насчет кколоколов...

-- Отлично, что вы это начали! -- радостно отозвалась я. -- Я прочту, и у меня будут вопросы, -- я ведь буду о вас писать... С каких лет вы себя помните?

-- С одного года! -- отвечал он уверенно, просто, будто -- обычное, доставая тетрадь из-под груды бумаг на столе.

Крупным, прямым, круглым, наивно-детским, старательным, чистым графологически -- от всех психологических тайн чистым -- почерком было написано:

"Я родился в 1900 году в Москве и детство (отрочество тоже) провел в районе Остоженки. Отец мой в то время был преподавателем Синодального училища по классу скрипки; ныне состоит профессором Московской консерватории по классу дирижерства. Мать тоже окончила консерваторию и в свое время была незаурядной пианисткой".

"Еще в 2-3 года я стал чувствовать безотчетное влечение к музыке. Рояль, скрипка, виолончель, духовые инструменты -- все это останавливало на себе мое внимание. Но более всего на меня влияли колокола: при первых их звуках я чувствовал особое возбуждение, как ни от какого другого инструмента. Я упивался их звуками, испытывая величайшее музыкально-творческое наслаждение, -- и целый день ходил очарованный.

В этот же период жизни особенно внимание мое стал привлекать звон, несшийся с колокольни из Замоскворечья... Этот звон сразу выделялся на фоне других, не давал мне покоя, оттеснив все другие звоны на задний план... Оказалось, это были колокола колокольни церкви Марона в "Бабьем городке", в Мароновском переулке, близ Б. Якиманки, где я и сейчас звоню.