Следующий раз   ::   Леви Марк

Открыв в огромной библиотеке с бесценными манускриптами потайную дверь, он посоветовал молодому художнику бежать со всех ног, пока за ним не явилась тайная полиция. Больше он ничем не мог ему помочь. Спустившись по кривой лестнице, Владимир оказался в длинном тёмном коридоре — на настоящей тропинке, ведущей в ад. Двигаясь в потёмках на ощупь, водя ладонями по бугорчатым стенам, он перебрался в западное крыло дворца, попав из подземелья, где приходилось ковылять сгорбившись, в сырые каменные пещеры. Дряхлые крысы, семенившие в противоположном направлении, задевали его лицо, порой проявляли чрезмерный интерес к непрошеному гостю и гнались за ним, кусая за лодыжки.

Когда стемнело, Владимир выбрался на поверхность и спрятался в подгнившей соломе на телеге во дворе дворца. Там он дождался рассвета и сбежал, воспользовавшись утренней суматохой.

Все картины Владимира немедленно конфисковали и сожгли, побросав во внушительный камин, согревавший гостей на приёме у царского советника. Веселье длилось четыре часа.

В полночь приглашённые столпились у окон, чтобы насладиться редкостным зрелищем. Владимир, спрятавшись в тени ниши, тоже наблюдал за злодейством. Его жену Клару, схваченную вечером, двое гвардейцев приволокли на место, облюбованное для казни. Едва очутившись во дворе, она воздела очи к небу и более их не опускала. Двенадцать солдат навели на неё ружья. Владимир молился, чтобы она в последний раз встретилась с ним взглядом. Но этого не произошло. Она сделала глубокий вдох, раздался оглушительный залп. Ноги Клары подкосились, продырявленное пулями тело осело в глубокий грязный снег. Эхо её любви перелетело через стену, и воцарилась тишина. При свете душившей его боли Владимир открыл, что жизнь сильнее его искусства. Все краски мира не смогли бы выразить его несчастье. В ту ночь вино, обильно лившееся за столами, смешивалось для него с кровью, которой истекла несчастная Клара. Алые ручьи растопили белый снежный покров и начертали эпиграфы на оголившейся брусчатке. Сердце живописца прожгли раскалённые брызги. Десять лет Владимир носил в душе эту картину, одну из лучших, прежде чем написать её в Лондоне. За годы изгнания он восстановил одну за другой уничтоженные картины своего «русского» периода, внося в них изменения, ибо никогда больше Владимир не писал женское тело, женские лица, ни разу больше на его картинах не появлялся красный цвет.

На экране погас последний диапозитив. Джонатан поблагодарил аудиторию, та наградила его шумной овацией. Аплодисменты тяжело наваливались ему на плечи, такая ноша была неподъёмной для присущей ему скромности. Он сгорбился, погладил свою папку, повторяя пальцем очертания букв, складывающихся в имя и фамилию: Владимир Рацкин. «Это они тебя приветствуют, старина», — прошептал он. С пылающим лицом он взял сумку и последним неуклюжим жестом поблагодарил публику. В зале поднялся мужчина, у которого был к Джонатану вопрос. Джонатан прижал сумку к груди и снова повернулся лицом к залу. Мужчина представился громко и чётко:

— Франц Джарвиц, журнал «Новости живописи». Как вы считаете, мистер Гарднер, нормально ли, что ни в одном крупном музее не выставлено ни одной картины Владимира Рацкина? Почему его игнорируют?

Джонатан подошёл к микрофону, чтобы ответить.

— Я посвятил большую часть своей профессиональной жизни пропаганде его живописи, добиваясь её признания. Рацкин — очень большой художник, но, как многие другие, не признанный при жизни. Он никогда не старался нравиться, душа его живописи — искренность. Владимир пытался запечатлеть надежду, его интересовало истинное в человеке. Это никак не могло принести ему благо склонность критики.

Джонатан вскинул голову.