Смерть Лоэнгрина   ::   Белль Генрих

Вдруг он поднял голову, посмотрел на мальчика и бросился к двери.

- Взгляну, что с ней.

- Я вам не нужна? - сказала ночная сестра ему вдогонку.

Он оглянулся.

- Нет, оставайтесь здесь, подготовьте мальчугана к рентгену и, если удастся, заведите на него историю болезни.

Мальчик лежал все еще тихо, и ночная сестра тоже подошла к кушетке.

- Мама знает, куда ты пошел? - спросила монашка.

- Она умерла.

Об отце сестра не решилась спросить.

- Кого надо известить?

- Старшего брата, но его нет дома. А малышам надо бы сказать, они там совсем одни теперь.

- Какие малыши?

- Ганс и Адольф, они ждут меня, ждут, когда я приду и сварю им обед.

- А где же работает твой старший брат?

Мальчик молчал, и монашка не повторила вопроса.

- Будете записывать?

Ночная сестра кивнула и подошла к белому столику, заставленному медикаментами и пробирками. Она пододвинула к себе чернильницу и левой рукой разгладила белый лист бумаги.

- Как твоя фамилия? - спросила монашка.

- Беккер.

- Вероисповедание?

- Никакого. Я не крещен.

Монашка вздрогнула, лицо ночной сестры оставалось безучастным.

- Ты когда родился?

- В тридцать третьем... десятого сентября.

- Учишься в школе?

- Да.

- Спросите имя, - подсказала ночная сестра.

- А как тебя звать?

- Грини.

- Как? - Женщины, улыбаясь, переглянулись.

- Грини, - медленно повторил мальчик с чувством досады, какое испытывают обладатели необычных имен, когда приходится называть себя.

- "И" на конце? - спросила сестра.

- Да. - И он повторил: - Гри-ни.

Его звали, собственно, Лоэнгрин, он родился в 1933 году, в дни, когда даже на вагнеровских торжествах в Байройте во всех выпусках кинохроники уже показывали портреты Гитлера. Но мать всегда называла сынишку Грини.

Вдруг в комнату вбежал врач, от страшного переутомления глаза у него были как у пьяного; тонкие светлые волосы свисали на молодое, но уже морщинистое лицо.

- Идемте скорее, скорее, обе. Хочу попробовать еще раз сделать переливание крови.

Сестра-монашка указала взглядом на мальчика.

- Да, да, - крикнул врач, - на несколько минут его смело можно оставить одного.

Ночная сестра уже стояла на пороге.

- Ты полежишь спокойно, Грини? - спросила монашка.

- Да, - сказал мальчуган.

Но, как только все вышли, у него брызнули слезы из глаз. До этой минуты их как будто сдерживала рука монашки, лежавшая на его лбу. Он плакал не от боли, он плакал от счастья. Но все-таки и от боли тоже, и от страха. От боли он плакал, только когда думал о малышах, и он старался не думать о них, потому что хотел плакать от счастья. Никогда в жизни он еще себя не чувствовал так хорошо, как сейчас, после укола. По жилам его словно текло чудесное теплое молоко, от него немножко кружилась голова, и в то же время голова была очень ясная и во рту невозможно приятный вкус, такой приятный, какого Грини никогда в жизни не знал; но он не мог не думать о малышах. Хуберт раньше завтрашнего утра не придет, отец вернется только через три недели, а мама... малыши теперь совсем одни, и он знал наверняка, что они прислушиваются ко всем шагам, к малейшим звукам на лестнице, а на лестнице такое невыносимое множество разных звуков - и такое невыносимое множество разочарований для малышей. Мало надежды, что госпожа Гроссман позаботится о них: ей это никогда не приходило в голову, почему же вдруг сегодня придет? Она никогда не вспоминала о них, не могла же она знать, что он... что с ним случилось несчастье. Ганс, наверное, будет успокаивать Адольфа, но Ганс сам такой слабенький и плачет по каждому пустяку. Может, Адольф будет уговаривать Ганса, но ведь Адольфу только пять лет, а Гансу восемь, все-таки, наверное, Ганс будет уговаривать Адольфа. Но Ганс ужасно слабенький, а Адольф покрепче.