Старое предание (Роман из жизни IX века)   ::   Крашевский Юзеф Игнаций

Тут их радушно встретили жбаном мёда и откормленным поросёнком, которые были приготовлены для угощения соседей, приглашённых на пострижины сына. Убогая эта трапеза, как в Кане Галилейской [97] чудом превратилась в изобильную, ибо пилигримы во много раз увеличили количество напитков и мясных блюд. Сыну они дали имя Земовит. Длугош видит в них ангелов либо апостолов Иоанна и Павла, так как они, будучи спрошены, сами назвались этими именами.

Они объявляют Пясту о его будущем избрании и заверяют, что он сумеет накормить и напоить голодные толпы, собравшиеся на вече… Это угощение яствами и питьями (весьма характерное, если вспомнить позднейшие сеймы) склоняет умы к избранию бедного Пяста… Он отказывается принять власть, однако в конце концов подчиняется столь явной воле провидения.

Пяст, как и Лешек, который велел развесить свои убогие одежды, чтобы они напоминали ему о его бедности, взял с собою во дворец лапти из дубовой коры и приказал сохранить их и показывать потомкам, дабы они гнушались праздности и спеси.

На этом заканчиваются у Длугоша легенды, предшествующие более достоверным сведениям, — легенды такие пространные, полные таких выразительных мелких штрихов, как будто бы они целиком были взяты из какого-нибудь древнего источника, где сохранились во всей своей красочности.

Поистине трудно сейчас определить, когда и что приросло к народным повествованиям, послужившим им основой и фоном. Во многих эпизодах заметны геральдические придатки, влияние рыцарских повестей (возможно, эпохи Кривоустого [98] ), кое-где наслоения более позднего времени: всюду видна рука историка, который украшает, дополняет, расширяет, драматизирует старые предания и одновременно лишает их первоначальной простоты.

Скуба, который помог Краку в отравлении дракона, Якса, дядя Попеля, — это персонажи, заимствованные из геральдических легенд. Повести о скачках, в которых принимает участие Лешек, о Пшемыславе и шлемах, очевидно, уже новейшего происхождения, о чём свидетельствует само наличие подробностей. Длугош, искавший в этих повестях нравоучительный смысл, придал им окраску, которой отличается весь его труд.

Предание под его пером становится назидательной историей, поучающей, что виновных поражает божья кара, что за преступлением рано или поздно следует расплата и что добродетель всегда бывает вознаграждена.

Все эти следующие одна за другой легенды, как легко убедиться уже с первого взгляда, составляют весьма неуклюжее целое. Попытка связать их как-нибудь с хронологией, с более достоверными историческими событиями в других государствах не выдерживает даже самой снисходительной критики. Почти одни и те же детали повторяются по нескольку раз, место действия переносится из Кракова в Гнезно и из Гнезно в Краков без какой-либо видимой причины. Лешеки исчезают и тут же появляются снова. Ясно, что легенды о курганах Крака и Ванды и чешские предания вставлены совершенно произвольно.

Несмотря на все, в них присутствуют не только взятые из народных преданий имена, но и основные черты народных сказаний. Только напрасно кто-нибудь стал бы пытаться воссоздать из этой разорванной и кое-как склеенной ткани непрерывную связь событий.

Лешеки и их владычество, первоначальное общинное правление, свержение княжеской власти Лехов кметами, представителем которых был Пяст, являются единственными ясными, имеющими для нас значение историческими фактами.

Но вместе с тем легенды эти полны поэзии, полны прекрасных помыслов, возрождающих дух веков, и художественная ценность этого плода народного воображения бесспорна. Они — тот расцветший на могилах цветок, в котором есть что-то от тела и духа останков, в них сокрытых.

1876