Степан Разин. Книга вторая   ::   Злобин Степан

С «нетчиков» шкуру сдеру! Да Никонку живо ко мне зовите…

Одоевский пустился скакать к боярскому дому, который, как крепость с высокой стеной, с крепкими воротами и сторожевыми вышками над бревенчатым тыном, стоял отдельно на горке, а слуги бросились по полям — загонять мужиков в деревеньки…

Приказчика Никона привели к хозяину. Тот у порога упал на колени.

— Собачья кость, поноровки даешь мужикам?! С боярщиной не управились, а себя обпахали, обсеяли?! Где взял ты такой закон?!

— Прости, сударь князюшка! Бог… — Приказчик не успел досказать, что хотел. Одоевский ткнул ему сапогом в зубы… — Харитонов Мишанька смутил мужиков, — вытирая кровь, продолжал пояснять приказчик, как будто ничего не случилось. — Мол, осень и зиму работали на боярина на крутильне. Теперь, мол, бог ранней весны послал. Перво пашите себе, а там и боярину справитесь! Иные не смели, а те сами в поле и всех за собой потащили… Бог видит, я…

Одоевский снова ткнул его в лицо сапогом.

— Пошел вон!

Пятясь на четвереньках, приказчик выполз из горницы…

Уж четвертый год, как Федор завел такой обычай: чтобы на боярских полях успевали вспахать и посеять вовремя, первой работой была для крестьян боярщина. Это заставляло их не лениться на боярских полях, работать споро и дружно. Если случались огрехи, Федор заставлял переделывать работу наново, но никого не пускал домой, и за чужой грех вся деревня страдала. Так он добился хорошей работы крестьян на своей земле.

Теперь Одоевский вызвал к себе Михайлу Харитонова.

Верводел вошел в горницу.

— Драться, Федор Никитич, не моги, — сказал он от порога. — Хочешь лаяться — лайся, сколько душе твоей в пользу!

— А что мне тебя и не бить за твои воровские дела?! — напустился Одоевский, зная и сам, что не посмеет ударить.

— Не люблю, кто дерется, вот то меня и не бить! — с обычным спокойствием отвечал Михайла. — И я воровства не чинил. Я прежде Никонку спрашивал, скоро ли станем боярские земли пахать. Никонка сказывал, что землица жидка — не тесто месить на боярских полях! Что же дням пропадать!.. То и было. А ты прискакал — размахался. Чего махать-то?! Сказал: на боярщину — завтра взялись да пошли!..

Покорность и сила, соединявшиеся в Михайле, заставляли считаться с ним. Он не был смутьяном, не призывал к мятежу, исполнял все, что должен был исполнять на крутильне; сделавшись старшим, требовал от других работы, учил верводелов, как лучше достичь сноровки в сученье толстых канатов. Его не боялся никто из крестьян, но главный приказчик Никонка опасался сказать ему лишнее слово, хотя он и Никонку никогда не ударил. Федор Одоевский часто бранил его, но, раздавая вокруг зуботычины, не смел на него замахнуться, даже не позволял себе напоминать Михайле о его неудачном бегстве. Только раз за всю зиму сказал ему: «Ты-ы! Казак!» Харитонов ему ничего не ответил, лишь глаза его странно сузились, широкие ноздри курносого носа раздулись и на скуле задрожал желвачок, а громадные руки стиснулись в кулаки. Князь, и сам не поняв почему, замолчал и поспешно прошел мимо.

Михайла Харитонов никогда не показывал утомления, работал не меньше других. Боярское слово было ему законом.

Осенью, пока шла замочка да трепка, Михайла, считая это за женское дело, ни в чем не принимал участия. Зато в эти дни князь Федор послал его корчевать кустарник и пни, и Михайла без вздоха расчистил большую поляну, которую собирались в этом году распахать под новое конопляное поле.

В эту зиму с Дона на Волгу, Оку шли люди с «прелестными письмами». Говорили, что письма писал сам Степан Тимофеевич — Стенька Разин. Про удалого атамана уже года два рассказывали великое множество небылиц: что его не берут ни пули, ни ядра, что его нельзя сковать цепью, что перед ним отпираются сами городские ворота, что он обращается в невидимку, летает птицей, ныряет рыбой… Михайла Харитонов был трезв умом и не верил таким чудесам. Когда прохожие волжские ярыги осенью вздумали разводить в кабаке эти басни, Михайла только рукой махнул.