Светопреставление   ::   Клех Игорь

Он жил уже с девушкой старше него на год, на что ее мать, работавшая врачом-венерологом в диспансере, смотрела сквозь пальцы.

Это он добывал откуда-то разбитые пишмашинки для печатания журнала, и мы нещадно стучали с ним по ночам по клавишам, готовя номер в квартирке какой-то его дальней родственницы, работавшей в ночную смену, и выходя только покурить на общий балкон двора-колодца - даже сюда в наглухо зацементированный двор сквозь сырое зловоние доносились запахи цветения. Стояла майская ночь, и оттого, что все только начиналось, нас бил озноб. На рассвете мы расходились спать по домам, а вместо школы встречались в уютной кофейне на пять столиков, с разросшейся китайской розой, где собиралась местная богема и куда заглядывали на переменах наши одноклассники.

Его родители переехали в конце концов в другой город и принялись там разводиться. Он вернулся один, но документов у него в нашей школе не взяли, и он доучивался в вечерней школе рабочей молодежи, а жил, где придется. Он часто летал на "кукурузниках" местного сообщения к родителям разжиться деньгами, называя при покупке авиабилета (паспортов у нас еще не было) то имена героев нашего с ним детективного романа с продолжением, то фамилии друзей, будто это мы летали, и раздавая затем билеты как сувениры или "вещдоки". Кое-что сохранилось из нашей переписки времен совместного редакторства. Вот отрывок из его письма на пишмашинке. Стиль - это человек, но, в отличие от человека, он не позволяет соврать:

"Сегодня не спрашивают: не тяжелы ли ваши чемоданы? В повести не одна рожа должна быть побита. Это помогает. Если не кулаками, то по крайней мере суждениями. Они чаще неправильны, но это именно мы. Значит, уже хорошо. Это здорово и глупо. Умностей не надо. Юность глупа.

Заставь работать себя и Василия. Сам понимаешь, повесть должна быть написана. Не подумай, что только про журнал думаю. Честно.

Кризис жанра - все чепуха. Надо только вымыться под холодным душем, если нет насморка".

Однажды прибежал в возбуждении:

- Срочно! Пишем роман на Нобелевскую премию. Но сначала в командировку, пока там все не поумирали!..

Оказывается, отец, ненавидевший Шолохова за "Поднятую целину", рассказал ему, как солили человечину в бочках во время голода на Украине.

В отличие от меня и других он знал, как надо писать. Кудрявый, как овца, стройный, с тонким носом с горбинкой, он был похож на ренессансного флорентийца, стилизованного в духе времени под какого-то усредненного "битла". У каждого, кажется, бывает не то чтобы лучшее время в отпущенной жизни, но некий период, в который проявляется самое самобытное в человеке в наиболее проявленном и концентрированном виде: у одних это происходит в сорок лет, у других в двадцать пять, у третьих на пороге старости или вообще никогда, у женщин иначе, чем у мужчин, - у кого-то в девичестве, у кого-то после рождения ребенка, а у кого-то после потери близких. У Сережки тот, доармейский период ранней юности оказался "лучшим". Дело не в достижениях, которые зависят от труда, - их можно и стоит ценить, но любим мы только то, что дается вдохновением. Я понял это в нем, когда уже лет в тридцать в другом городе, через многое пройдя и чего-то достигнув, желая влюбить в себя женщину, он попытался вдруг воскресить собственный стиль поведения пятнадцатилетней давности, и эти эксгумированные приемы, шутки, выдумки и цитаты былого вдохновения возымели свое действие, но и ему дались с трудом и на меня (мы опять недолго что-то делали вместе) произвели гнетущее впечатление.

Хотя что-то такое можно сказать, и скажут обязательно, о каждом из нас.

Потому что есть время, а есть и пора. И беда тем, кто не желает или кому недосуг их различать.

Эпилог. Эмиграция во времени

Пришла пора и мне закругляться. Я погуляю еще по свету, но повесть пора заканчивать.