Талий   ::   Слаповский Алексей

Но сошлось: скорость машины, бесшумное, стремительное и легкое ее скольжение по пустынной летней рассветной улице, его радость, что сейчас он увидит жену, предвкушение ее радости, когда она увидит его, приятный задушевный голос певца, сама дорога, продолжение которой представляется где-то за городом, где - вот хорошо бы! ждал бы их именно дом, под именно крышей которого они через некоторое время оказались бы, а потом вышли бы в сад, это совсем не то, что взбираться на седьмой этаж (лифт в их доме с одиннадцати вечера до семи утра не работает), входить в типовую квартиру. И ему подумалось с ощущением всеисполнимости: хорошо бы купить в какой-нибудь пригородной деревушке дом! И он преподнес это встреченной жене - как обдуманную идею, как трезвый и реальный жизненный план - и счастлив был, что она отнеслась к этому серьезно, хотя выразилось это в ее любимых, неопределенных вроде бы словах: "А что... Может быть..." Но он видел по ее лицу, что - очень может быть и надо, чтобы было, и с тех пор они стали целепредназначенно откладывать деньги и говорить о будущем доме - не слишком часто, чтобы не замусолить тему, чтобы не приелось. И чтобы это не стало слишком горячим желанием, ибо исполнение слишком горячих желаний всегда почему-то вместо полного счастья приносит ощущение какой-то потерянности и растерянности, пугающей пустоты, тупиковой завершенности...

Вот и сейчас. Может, по радио была какая-нибудь песенка со словами... ну, например: "прощай, под белым небом января никто нам чего-то там не вернет...", счастья, кажется, - тоже песня из старых, их часто сейчас гоняют по радио и телевизору. "Никто нам счастья не вернет", вроде так. И вот она немного печальная, с ней такое бывает по утрам, - она слышит эту песню, и вдруг ей кажется, что... И она неожиданно говорит...

Но он так и не вспомнил, звучало ли радио. Зато вспомнил, что, выходя из кухни, посмотрел на часы. Настенные часы с маятником, сроду он на них не смотрел - а уж в воскресный-то день тем более: зачем ему знать время в воскресный день? И часы, надо сказать, гадкие, чей-то подарок, кустарно-промышленная работа: домик, похожий формой на скворечник, склеенный из желтых фанерных дощечек, покрытый грубым мебельным лаком, часы с фальшивой кукушкой: на жестянке нарисована дверца и птичья голова (настолько мало похожая на кукушечью и вообще птичью, что хочется, как на детских рисунках, внизу подписать: "Птица кукушка"). Если б не подарок, выбросить бы их. Они спешат в сутки на десять минут, и ему приходится то и дело переставлять стрелки. Раньше он пытался добиться точности специальным рычажком. Двигал его в сторону "минус" - часы начинали на десять минут отставать. Тогда он - совсем чуть-чуть - двигал рычажок в сторону "плюс". Они немедленно - в течение суток - начинали на десять минут спешить. Как ни бился, не сумел он найти такого положения рычажка, чтобы разница с точным временем была хотя бы в одну-две минуты. Десять сзади или десять впереди и шабаш! - меньшего зазора часы признавать не желали. Пусть уж лучше спешат, в этом даже некоторое удобство: собираешься на работу, поторапливаешься, поглядывая на них, и, лишь выходя из дома, посмотришь на часы наручные - и с приятностью убедишься, что времени меньше, чем казалось. Это всегда приятно: будто кто-то подарил тебе несколько лишних минут (которые, конечно, лишними не бывают).

Он посмотрел на часы - значит, хотел зафиксировать время? Половина десятого утра. А если он зафиксировал время, следовательно, отнесся к словам жены вполне серьезно?! Он запомнил их для будущего одиночества? - уже смирившись и представляя, как будет вспоминать, что она - месяц назад, два месяца, полгода, год, два года назад - именно в девять тридцать утра, в половине десятого, сказала эти последние решающие слова.

Но этого же не может быть! Он не отнесся к ее словам серьезно, иначе не стоял бы тут, попыхивая сигареткой, а ... - что? Лежал бы там, внизу, разбившийся? Остался бы в кухне - взъерошенный, спрашивающий, вызывающий на продолжение разговора и т.п.