Тетка   ::   Брылль Эрнест

Добродушный, с животом, как бы созданным для неустанных сборов пожертвований, он всем своим тучным телом загородил маленький алтарь, оставшийся в нашей часовенке со времени сентябрьской кампании, когда здесь два дня квартировал конный артиллерийский полк. Молодые так и застыли на коленях. И в ту секунду, когда, казалось, лишь гром выстрела может прервать зловещую неподвижность этой сцены, у главного входа раздался вдруг крик:

– Она осквернит костел!

Старый костельный сторож, спотыкаясь второпях, схватил судорожно вытянутую руку помещицы.

– Немедленно брось оружие, Эмилька, – крикнул, придя в себя жених. Но Тетка, костенея от наплыва злости, не обращая внимания ни на сторожа, дергающего ее за руку, ни на окрик брата, кричала так, словно они с ксендзом договорились встретиться в этой часовне, чтобы свести наконец старые счеты:

– Ваше место, ксендз, в Бачеве. Я обеспечиваю эту вашу римскую независимость…

– Но позвольте, сударыня, – пытался утихомирить ее толстяк, навалившись на алтарь, – это как-никак дом божий…

– Я содержу дом божий. Я, бачевская помещица. И я не позволю, – тут голос Тетки перешел в шепот, – не позволю Бачевскому брать в жены первую встречную.

– Она из гербовых, – вскинулся вдруг мой отец. – Шляхтянка… в своей усадьбе… – ненависть к этой женщине, обнажающей позор его «хамского происхождения» (с трудом скрытый мелкопоместным шляхетством жены), не позволила ему даже закончить любимую поговорку. [3]

– Видали мы таких гербовых, у нас их сотни в услужении, – отрезала Тетка, и тут ксендз Станиславский как раз и произнес то, что мгновенно вызвало у Тетки апоплексический удар.

Сперва, с трудом выудив у костельного сторожа, что там сказано было «о гербе Бачевских, о Ястшембце каком-то подпорченном, с пятнышком», я подумал было, что сторож присочинил – с него станется. И лишь спустя несколько лет понял, почему один лишь намек на сомнительность происхождения потряс Тетку больше, чем вид коленопреклоненного, идущего под венец брата.

Впрочем, объяснила мне это сама бачевская барыня. И присовокупила фантастическую историю о королевском происхождении одного из внебрачных сыновей какого-то старосты, жившего в восемнадцатом веке. Но от моей беспощадной мальчишеской проницательности не мог укрыться сам факт незаконного происхождения основателей Теткиного рода.

– А ведь таким вот побочным сыновьям тогда давались гербы с пятнышком, – изрек я, выслушав эту путаную историю, и тут впервые услышал от нее, что «натура у меня все же хамская».

Впрочем, случай этот не нарушил нашей растущей симпатии. Напротив, словно бы укрепил ее. Тетка постепенно смирилась со своей участью. Лицо ее уже не было таким кошмарно синим, как в тот день, когда ее мигом доставили к нам – к ближайшим родственникам, ведь мы вопреки ее воле все же породнились. Постепенно приходя в сознание, Тетка внимательно разглядывала нашу темную мебель… Два дня она прикидывалась, что дар речи еще не вернулся К ней. (Я подсмотрел, как, уверенная в том, что ее никто не видит, она шептала какие-то молитвы.) Вероятно, ей хотелось под прикрытием болезни спокойно обдумать столь противоестественную для нее ситуацию.

Мы знакомились все ближе. На седьмой день после происшествия мать моя, вероятно, рассчитывая, что калека, грустным своим видом вызову в парализованной родственнице чувство сострадания, послала меня к ней с большой охапкой срезанных утром еловых веток. Я осторожно приотворил двери и, убежденный в том, что Тетка спит и мне не придется долго лицезреть ее страшное лицо, быстро сунул ветки в большую вазу, стоящую в углу затемненной комнаты.

Я уже собрался было уходить, когда со стороны скрытой в тени Теткиной кровати донеслось нечто вроде храпа или скуления.