Тогда умирает футбол   ::   Голубев Анатолий

Теперь перед глазами у него был вечный мрак…

И он обвинял руководителей французского бокса в своей слепоте и предъявлял судебный иск на пятьдесят миллионов франков одновременно федерации бокса, ее президенту доктору Брандону, своему бывшему менаджеру Тракселю и врачу Фавори за то, что они заставляли его боксировать, когда медицинские правила даже самой федерации запрещали ему доступ на ринг. И он был прав. У него были неопровержимые доказательства вины своих работодателей. Он смог, согласно букве закона, рассчитывать на выигрыш процесса.

Дональд слушал Тиссона, но думал о других фактах и других цифрах. Семнадцать цинковых гробов… Двести пятьдесят тысяч фунтов… Сговор Мейсла и Белла… Обвинение в вымогательстве…

– В течение четырех часов в зале Дворца правосудия, украшенном торжественной и холодной лепкой, два адвоката мусолили жизнь Тео. Мсье Гримальди, человек пылкий, экспансивный, с эффектной внешностью, но неточными формулировками, защищает интересы Нолле. Он осуждает бокс с позиций абстрактного гуманизма.

Затем на трибуну поднимается мсье Флорио и от имени федерации старается доказать, что слепота боксера наступила после того, как он кончил драться на ринге. Он зачитал официальную справку, в которой утверждалось, что выступать мартиниканец бросил в конце 1954 года, и о нем, дескать, ничего не было слышно до июля 1956 года, когда Тео Нолле направили в больницу для операции в связи с отслойкой сетчатки глаза…

– Да, – перебивает Дональд, – и мсье Флорио был блестящ в своем выступлении, слишком блестящ. И тебе было горько и обидно от сознания, что ораторский талант может произвести давление на чашу весов правосудия.

– Ты дьявольски прав, Дон! Именно такое чувство было у меня в ту минуту.

– И судьи сделали все, чтобы нельзя было ничего выяснить.

– Да, да, именно так, – подхватил Тиссон. – Ты словно присутствовал со мной на процессе. Но поверь, еще ужаснее было самое зрелище… На жесткой, истертой задами деревянной скамье, поставив свою палку между коленей, сидел бедный Тео. Он невозмутимо слушал все, что говорят. И в том числе многие оскорбительные для него слова. Но ринг приучил его к самообладанию, приучил к вещам и похлестче этого процесса…

– А может быть, он на заседании почувствовал все то же омерзение, которое не раз доводилось ему испытывать за кулисами ринга?

– Вполне возможно…

– В судебной процедуре, – Дональд хмелел, но продолжал глотать виски, словно у него не было в этот вечер другой заботы, как напиться, – в равнодушном к человеческой участи анализе «объективных» фактов, в гнусных взлетах профессионального красноречия, от которого порой зависит судьба человека, есть что-то преступное.

Дональд наклонился над столом и, глядя прямо в глаза Тиссона, прошептал:

– И Нолле был безумцем, надеясь на успех. Точно таким же безумцем, каким был я. Нолле должен был знать, что суд встанет на сторону сильного. Так же, как это должен был знать я. А виновным сделают Нолле, и только его… Но он был велик в своем безумстве!

– Дон, ты бы попридержал и не наливал себе так много. – Тиссон взял Дональда за руку, видя как тот опустошает рюмку за рюмкой.

– Пустяки, – уже пьяно чеканя каждый слог, проговорил Дональд и ударил ладонью по столу.

Фужер, жалобно звякнув, лег на тарелку и раскололся надвое. Дональд даже не заметил, как подскочивший официант молча убрал осколки.

Дональд откинулся на спинку стула и умолк.

Он сидел, качая головой, и не видел ничего. В сизоватом дыме прокуренного зала все посетители были на одно лицо. И напоминало оно лицо Уинстона Мейсла. Оно смотрело на него, гримасничало, и Дональд, стиснув зубы, с трудом сдерживал себя, чтобы не встать и не ударить по отвратительной ухмыляющейся физиономии.