Третья ракета   ::   Быков Василь

Мы чуть ли не наперебой старались сделать ей что-либо приятное, как-нибудь облегчить нелегкую ее фронтовую жизнь. Правда, она не из тех, кто принимает ухаживания и заботы. Усердная в службе, Синеглазка сама задавала нам немало хлопот своими заботами о нашем здоровье, быте, гигиене. Видно, потому, а может, по какой-нибудь другой причине начальство и решило забрать ее в полковую санчасть. Ее перевели от нас, но никем не заменили, а девушка не забывает своей батареи, почти каждую ночь прибегает к нам, и, наверное, половина из нас тайком влюблены в нее. А она будто и не замечает того — по-прежнему со всеми одинаково весела и, как всегда, заботится о нашей окопной жизни. И все же порою кажется мне, что это не совсем так, что кто-то приворожил ее сердце, иначе не присохла бы она так к нашему расчету.

Мы молчим и терпеливо ждем, сторожко вслушиваясь в неясные звуки ночи,

— только тех, привычных и желанных нам звуков не слышно.

— Да… Ну что ж, — отвечает Кривенок на какие-то свои мысли. — Поздно уже.

У меня ноет, щемит сердце, и все думается, что сегодня Люся уже не придет.



4

Но она все же приходит.

Приходит, когда мы уже почти теряем надежду увидеть ее и молча, уныло сидим на бруствере. Рядом на огневой лязгает затвором Попов. Желтых стоит на площадке между станин и по-стариковски глухо покашливает. Мы ждем наших ребят с ужином и наконец слышим в сумерках знакомые голоса. Полные котелки теперь уже не брякают, бойцы мягко ступают резиновыми подошвами своих кирзачей, все явственнее доносится их говор, и мы вслушиваемся. Что-то невнятное тихо произносит один голос — наверное, Лукьянов, потом отзывается второй, — погромче — это Задорожный, и вдруг слышится тоненький девичий смех. Кривенок вздрагивает и напряженно вглядывается в темноту.

— Ужин идет, — как всегда глуховато, но с заметной живинкой в голосе объявляет Желтых. — А ну, давай тяни палатку! — И вынимает из кармана ножик с деревянным черенком.

Этим ножом старший сержант, как отец в большой семье, режет для нас хлеб, открывает консервы, колет сахар.

Пока Кривенок отряхивает запыленную за день плащ-палатку, они подходят втроем. Лешка весело зубоскалит, явно адресуясь к Люсе, и она приглушенно, радостно смеется.

— Полундра! — еще издали шутливо кричит Задорожный. — Ложки к бою, гвардейцы!

— Добрый вечер, мальчики, — доносится из темноты такой необычный тут своей задушевностью девичий голос.

Мы разноголосо здороваемся:

— Здрасьте!

— Добрый вечер!

— Законно! Вечер на «пять»! — развязно объявляет Задорожный. — Вот ужин. А вот Люсик. Отведать, проведать и так далее.

Он ставит на землю котелки с супом и чаем. Лукьянов вынимает зажатую под мышкой буханку и кладет на разостланную Кривенком палатку. Но мы уже забыли, что проголодались, сидим и смотрим на нашу долгожданную гостью. А она тут как дома, опускается на колени рядом с Желтых, снимает и расстегивает свою толстенную медицинскую сумку.

— Молодец, Люська, — довольно говорит Желтых. — Не забываешь старых друзей.

— Ну как же я могу вас забыть, — улыбается Люся — Вот мазь принесла. У нас не было, так попросила, привезли из медсанбата… Мазать три раза в день. И бинт, пожалуйста, новенький, для перевязки.

— Ну, спасибо. Но ведь сколько я этих мазей уже перемазал…

Желтых рад ее заботе, довольно сопит и сует баночку в карман. У командира на ноге экзема, которая особенно беспокоит его в жаркие дни. Люся настойчиво лечит Желтых уже не одну неделю.

— То была так себе. А эта новая… — уверяет Люся. — Только не лениться, мазать три раза в день… Вот еще, забыла: комиссия в четверг, так что, может, отпуск получите.

— Ого! — не выдерживает Лешка. — Вот это да! На Кубань. К Дарье Емельяновне! Возьми меня в адъютанты. А, командир?

— Ладно!..