Три дня в деревне   ::   Толстой Лев Николаевич

- Разве велено, - говорю, - отбирать самовары, скотину?

- А то как же? - говорит староста, пожимая сильными плечами. - Нельзя же, не платят. Вот хоть бы Абакумов. - Он называет мне того достаточного крестьянина, у которого описали корову за какой-то продовольственный капитал. - Сын на бирже ездит, три лошади. Как ему не платить? А все ужимается.

- Ну, этот, положим, - говорю. - Ну, а бедных-то как же? - И называю ему стариков, у которых взяли самовар.

- Эти точно, что бедные, и взять не с чего. Да ведь там не разбирают.

Называю бабу, у которой взяли овцу. И эту староста жалеет, но как будто оправдывается тем, что не может не исполнять приказания.

Я спрашиваю: давно ли он старостой и сколько получает.

- Да что получаю, - говорит он, отвечая не на высказанный мною, а на невысказанный мой же, угадываемый им, вопрос, зачем он участвует в таком деле. - И то хочу отказаться. Тридцать рублей наше жалованье, а греха не оберешься.

- И что же, и отберут и самовары, и овец, и кур? - спрашиваю я.

- А то как же? Обязаны отобрать. А волостное уже торги назначит.

- И продадут?

- Да, натянут как-нибудь...

Иду к той бабе, которая приходила об описанной у нее овце. Крошечная избенка, в сенях та самая единственная овца, которая должна идти на пополнение государственного бюджета. По бабьему обычаю, хозяйка, нервная, измученная и нуждой и трудами женщина, увидав меня, с волнением начинает быстро говорить:

- Вот и живу: последнюю овцу берут, а я сама чуть жива с этими. Указывает на хоры и печку. - Идите сюда, чего! Не бойтесь. Вот и кормись тут с ними, с голопузыми.

Голопузые - действительно голопузые, в оборванных рубашонках и без порток, - слезают с печи и окружают мать...

Еду в тот же день в волость, чтобы узнать подробности об этом для меня новом приеме взыскания податей.

Старшины нет. Он сейчас придет. В волости несколько человек стоят за решеткой, также дожидаются старшины.

Расспрашиваю дожидающихся. Кто, зачем? Двое за паспортами. Идут в заработки. Принесли деньги за паспорта. Один приехал за копией с решения волостного суда, отказавшего ему, просителю, в том, что усадьба, на которой он жил и работал двадцать три года, похоронив принявших его стариков дядю и тетку, не была бы отнята от него внучкой того дяди. Внучка эта, будучи прямой наследницей дяди, пользуясь законом 9 ноября, продает в собственность и землю и усадьбу, на которой жил проситель. И ему отказано, но он не хочет верить, чтобы были такие права, и хочет просить высший суд, он сам не знает какой. Я разъясняю ему, что права эти есть, и это вызывает доходящее до недоумения и недоверия неодобрение всех присутствующих.

Едва кончился разговор с этим крестьянином, как обращается ко мне за разъяснениями по его делу высокий, с суровым, строгим выражением лица крестьянин. Дело его в том, что ec1 он вместе с односельцами копают руду железную на своих пашнях, копали спокон века.

- Нынче вышло распоряжение. Не велят копать. На своей земле не велят копать. Какие же это права? Мы только этим кормимся. Второй месяц хлопочем и нигде концов не найдем. И ума не приложим, разоряют, да и все.

Я ничего не могу сказать этому человеку утешительного и обращаюсь к пришедшему старшине с моими вопросами о тех решительных мерах, которые прилагаются у нас для взыскания недоимок. Спрашиваю и о том: по каким да по каким статьям собираются подати. Старшина сообщает мне, что всех видов податей, по которым собираются теперь недоимки с крестьян, семь; 1) казенные, 2) земские, 3) страховые, 4) продовольственные долги, 5) продовольственного капитала взамен засыпи, 6) мирские волостные, 7) сельские.

Старшина говорит мне то же, что и староста, что причина особенной строгости взыскания - предписание высшего начальства.