Тринадцатый ученик   ::   Самарин Юрий

- Грешен, - сказал Паша, и, словно камень, отваленный от гроба, слово это позволило выйти другим словам: о том, что он чувствует себя виновным в смерти мальчика, сына Веры, и незнакомого ему солдата Андрея, и о том, что он - еретик, и что - предатель, и что осуждал мать, и что око его - нечисто и видит он одну скверну и обвиняет в этом мир, а не себя, и что прелюбодей и любовь свою начал с похоти плоти, а потому - кинул в грязь, и что горд, и о творчестве (к погибели оно или ко спасению - не ведает), и что пуще всего винит свой ум, открытый метафизическому злу. И понимает, что не достоин спасения по делам своим и дерзко просит милости. "Милости подай мне, Господи".

Когда на следующее утро, причастившись, Паша вышел на крыльцо, он почувствовал себя новым, новорожденным. Жизнь была все та же, но как бы вовсе другая: его пускали в будущее.

Три дня пробыл он в монастыре, не раз беседовал с игуменом. Рассказал об одержимой Жанне - и о ней был отслужен молебен. Сидя на крыльце, в подступающих, дурманящих цветочных ароматах, они беседовали о спасении, и Паша говорил:

- Я искал праведника.

А отец Владимир отвечал:

- В Деяниях есть слова самого Павла: "Бог отцов наших предызбрал тебя, чтобы ты познал волю Его, увидел Праведника и услышал глас Его..." Праведник здесь - Господь Иисус. Зачем же ходить и искать? Разве уже не найден? И разве мало того, что есть?

Рассказал Паша о том, где бродил он в поисках, и в доказательство встречи с умершими родственниками пожелал продемонстрировать платок, вышитый бабой Ниной. Сунул руку в карман и извлек вместо платка свернутый листок бумаги, где стояло: "за упокой" и имена: "Нина, Игорь, Ольга, Петр". В растерянности протянул бумажку отцу Владимиру, и тот кивнул:

- Обязательно нужно помянуть.

- Еще надо прибавить бабушку Марию. А мать... Не знаю... - он покачал головой. - а вдруг жива где-то? И еще мне бы хотелось помянуть младенчика, погибшего прежде рождения.

- Так то ангел, Паша, теперь. К ангельскому сонму сопричтен и в веселии духа славит Бога...

До рассвета, распростившись с братией и пастырем-воином, странник Паша отправился в обратный путь. На автобусной остановке клубился народ: ехали в райцентр торговать и по всяким другим нуждишкам - в больницу, в собес. В разболтанном "газике", однако, отыскалось место у окошка, и он всю дорогу наблюдал, как медленно и властно встает солнце, пробуждая поля, леса и селения.

В Тёшино купил билет на местный поезд и под знакомые хриплые уголовные мотивы минут сорок ходил туда-сюда по платформе, глядел, как патриархально устроена жизнь: прошествовал в трико и фуражке начальник станции, бежит кассирша, хлопая себя сумкой по круглому боку, какая-то бабуся привязала козу ("красавицу и любимицу") прямо на газоне, под окном начальника, и начинается нескончаемый диалог, в котором борются инструкция и не упускающая своей выгоды здравая крестьянская сметка. А Паше - так радостно, и он ступает аккуратно, но в то же время - вольно, дабы не расплескать эту радость в себе, и уверенный: расплескать невозможно. Солнце стоит прямо над сходящимися вдали железнодорожными путями, и они ослепительно, но мирно блещут.

Подкатил поезд. В полупустом вагоне с запыленными стеклами он томился, однако - радостно, освобожденно. И радость эту уже можно было сформулировать словами: он возвращается к Насте, он любит ее, и начинается их новая, общая жизнь.

Соскочил Паша на переезде. Так захотелось чуть-чуть продлить минуту возвращения, и он, вдыхая смоляной запах шпал, пошел по скрипучему гравию вдоль железнодорожных путей, затем свернул на тропу, огибающую кладбище. Уже завиднелись впереди первые строения Любавино, а вон торчит двухэтажный разграбленный барак у колодца.

Из кладбищенской калитки появились женщина и девочка, обе в черном, держась за руки. Это были Виктория Федоровна и Ника.