Ты взвешен на весах   ::   Гранин Даниил

Заметив обращенную к нему улыбку Андрианова, он подумал - не попросить ли его насчет мастерской? А что, если этой? Но вздохнул, понимая, что не по чину. Он поскучнел, и Алла через стол подмигнула ему, считая виновником Челюкина: что за хмырь тебе в соседи достался? Челюкин супился, не ел, не пил, поглядывал угрюмо, единственный здесь в черном костюме, в черном галстуке. Была в нем чуждость разговорам, которые составляли общий интерес для всех этих людей. Мелькали громкие имена, излагались мнения о других громких именах, сообщались новости, прогнозы, предположения. О предстоящих выборах в секцию, о кандидатах на премию, о заграничных командировках...

Тяжелое молчание Челюкина мешало Щербакову и говорить, и слушать.

- Вы почему не пьете? - спросил Щербаков.

- Стыдно, - сказал Челюкин.

- Чего?

- Какие же это поминки? При чем тут Митя?

- А вы его давно знали?

- Студентами. В одной комнате жили.

- Вот вы и расскажите. Я вас сейчас объявлю.

Щербаков взял ножик, собираясь постучать по тарелке, но Челюкин испуганно схватил его за руку.

- Не надо. Зачем им мешать!

Щербаков заспорил, ему хотелось, чтобы Челюкин выступил, однако слово перехватил Фалеев, заговорил о молодости Малинина, о том, что самые сильные работы были у него в тридцатые годы - поиски формы, эксперимент, модернизм, - да вот не дали ему развернуться, прикрикнули, навалились, запретили, пришлось ему искать иные пути.

- И как это дорого обошлось! А если бы свободно развиваться, самому преодолевать свои юношеские излишества... - говорил Фалеев, ни к кому не обращаясь, но следя за тем, чтобы все его слушали. - Я думаю, - он сделал маленькую паузу, - из споров с другими возникает риторика, из споров с самим собою появляется поэзия!

- Вот это да! - воскликнула Аллочка. - Колоссально!

- Но вы же сами ругали его, - вдруг скрипуче проговорил Челюкин, глядя себе в тарелку. - Вы же писали...

- Я? Когда ж это? - удивился Фалеев.

Все кругом насторожились.

- Вы осуждали его за бесплодные формальные искания молодости. - Челюкин неровно покраснел, натужно поднял голову и продолжал с той же мучительной ему твердостью. - Приводили его как учебный пример. Вот, мол, какие заблуждения одолел, из какого болота выбрался. А теперь, извините, шиворот-навыворот. Хвалите.

Изумление Фалеева было неподдельным: никто никогда не осмеливался говорить ему такое. У него даже рот полуоткрылся. На Челюкина смотрели, будто впервые увидели его. Один Щербаков был в восторге.

- Да откуда вы свалились, да вы понимаете... - начал Фалеев поднимать голос, но вовремя нашелся, расхохотался благодушно, прощая бедного этого старика за то, что позабавил. - Милый вы мой, да как же иначе могло быть. Это только догматики повторяют то же, что твердили двадцать лет назад. Я не догматик. Я, дорогуша, раньше всех, раньше самого Малинина пересмотрел. А тогда мои выступления заслонили его, сохранили, иначе бы ему устроили мясорубку. Да разве бы ему простили!

Челюкин поднялся, на выпирающем животе у него торчал фотоаппарат:

- Неблагородно! - Он покраснел еще сильнее. - И неправда!

Он вышел из-за стола. Шея его блестела от пота. Уже в дверях, со странной для его толщины ловкостью он извернулся, мгновенно наставил объектив на Фалеева, щелкнул, кляцнув затвором, будто выстрелил, и исчез.

Некоторое время стояла ошеломленная тишина.

- Псих, - твердо определил Фалеев. - Откуда он взялся? - Строгий вопрос этот был направлен Щербакову.

- Понятия не имею. Приезжий вроде.

- Физиономия дебила. Типичный чайник. Посторонний человек, - продолжал Фалеев.

Щербаков почувствовал на своих губах улыбку. Маленькая, непрошеная, она не уходила, никак было с ней не сладить. Люди за столом, и стол, и посуда показались комично-плоскими, как на бумаге. Мокрые усы Фалеева, кошачьи его желтые глаза - все можно было свернуть в трубочку. Останутся стены, предвечерний свет из высоких окон...