Тысяча благодарностей, Дживс   ::   Вудхауз Пэлем Гринвел

Наша помолвка быстро превратилась в размолвку: Флоренс переиграла и обручилась с типом по фамилии Горриндж, который писал верлибры. Однако пока я был ее женихом, я чувствовал себя одной из тех чернокожих рабынь, над которыми измывалась Клеопатра, и меня это, мягко говоря, раздражало. Медяк же, судя по всему, и не думал раздражаться. Когда человек чем-то раздражен, это сразу видно, а тут я ничего такого не заметил. Похоже, он считал монарший запрет на коктейли лишним доказательством того, что она ангел милосердия, неустанно радеющий о его благе.

Вустеры предпочитают не пить в одиночестве, особенно если кто-то рядом наблюдает, не теряют ли эластичность их сосуды, поэтому я отказался от возлияния (с неохотой, поскольку страдал от жажды) и с ходу перешел к главному вопросу повестки дня. По дороге в «Баррибо», как вы догадываетесь, я углубился в размышления о баллотировке Медяка в парламент и теперь хотел знать, что за этим начинанием кроется. Оно казалось мне нелепым.

— Тетя Далия говорит, ты поселился у нее на время предвыборной кампании, чтобы легче было добираться до Маркет-Снодсбери и умасливать там избирателей.

— Да, она любезно пригласила меня к себе. Они с моей мамой вместе учились в школе.

— Да, она мне говорила. Интересно, была ли она в то время такая же краснощекая, как теперь? Ну, и как тебе нравится в гостях?

— Там просто чудесно.

— Все по высшему разряду. Песчаная почва, центральное водоснабжение и канализация, большой парк. И, конечно, стряпня Анатоля.

— О! — воскликнул Медяк, и я думаю, он почтительно снял бы шляпу, если бы только она была у него на голове. — Очень одаренный человек.

— Повар божьей милостью, — согласился я. — Его обеды должны придать тебе сил для предвыборной борьбы. Как идет кампания?

— Успешно.

— Ты уже целовал младенцев?

— О! — вновь воскликнул он уже с дрожью в голосе. Я почувствовал, что задел его больное место. — Знал бы ты, Берти, как эти субчики-младенцы пускают слюни. Но отступать нельзя. Мой помощник говорит, чтобы я ни перед чем не останавливался, если хочу победить на выборах.

— А зачем тебе эта победа? Я-то думал, ты к парламенту и на пушечный выстрел не подойдешь, — сказал я, поскольку знал, что общество там не такое уж избранное. — Что толкнуло тебя на этот опрометчивый шаг?

— Моя невеста захотела, чтобы я баллотировался, — ответил он, и когда он произносил слово «невеста», его голос переливчато задрожал, как у воркующего со своей горлицей голубка. — Она решила, что я должен делать карьеру.

— Ты-то сам этого хочешь?

— Не особенно, но она очень настаивает.

Сердечное сжатие, возникшее у меня, когда я узнал, что эта штучка заставила его покончить с коктейлями, теперь усилилось. Мне, как человеку бывалому, чем дальше, тем яснее становилось, что на этой горячей любви он рискует сильно обжечься, и я даже чуть было не посоветовал Медяку просто телеграфировать ей: «Между нами все кончено», собрать чемодан и сесть на первый пароход, идущий в Австралию. Но, предчувствуя, что такой совет может его обидеть, я ограничился тем, что спросил, из чего состоит процедура выдвижения или, выражаясь по-американски, «проталкивания» кандидата. Не то чтобы этот вопрос меня особенно занимал, просто хотелось поговорить о чем-то постороннем, не имеющем касательства к его ужасной невесте.

Тень набежала на его лицо, которое, как я забыл сказать, было достойно лицезрения (ясный взор, загорелые щеки, волевой подбородок, медные волосы, прямой нос). Кроме того, оно венчало собой тело, радовавшее глаз мускулистостью и стройностью. Можно сказать, что обликом он напоминал Эсмонда Хаддока, хозяина Деверилл-Холла, который ежемесячно вручал конверт с жалованьем дяде Дживса — Чарли Силверсмиту.