Тысяча душ   ::   Писемский Алексей

- Боже мой! Боже мой! - говорил Петр Михайлыч, пожимая плечами. - Вы, сударыня, успокойтесь; я ему поговорю и надеюсь, что это будет в последний раз.

- Батюшка, да ты хорошенько с него спроси; нельзя ли как-нибудь... хошь бы ты посек его.

- Как это можно, сударыня! Вам и говорить этого не следует, - возражал Петр Михайлыч.

- Гаврилыч! - кричал он. - Подите и попросите ко мне господина Экзархатова.

И Экзархатов являлся, немного сутуловатый, в потертом вицмундире, с лицом истощенным, с синяком на левом глазу... вообще фигура очень печальная.

- Вы, Николай Иваныч, опять вашей несчастной страсти начинаете предаваться! Сами, я думаю, знаете греческую фразу: "Пьянство есть небольшое бешенство!" И что за желание быть в полусумасшедшем состоянии! С вашим умом, с вашим образованием... нехорошо, право, нехорошо!

- Виноват, Петр Михайлыч, сам очень хорошо чувствую, - отвечал Экзархатов и еще ниже потуплял голову.

- Ты, рожа этакая безобразная! - вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. - Только на словах винишься, а на сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя ребят, какой ты поилец и кормилец! Не воровать мне, не по миру идти из-за тебя!

- Так, так, - говорил Годнев, качая головой.

- Виноват, Петр Михайлыч, - повторял Экзархатов.

- Верю, верю вашему раскаянию и надеюсь, что вы навсегда исправитесь. Прошу вас идти к вашим занятиям, - говорил Петр Михайлыч. - Ну вот, сударыня, - присовокупил он, когда Экзархатов уходил, - видите, не помиловал; приличное наставление сделал: теперь вам нечего больше огорчаться.

Но Экзархатова не оставалась этим довольна.

- А что мне не огорчаться-то? Что вы ему сделали?.. По головке еще погладили пса этакова? - говорила она.

- Ай, ай, ай! Как это стыдно даме такие слова говорить! - возражал Петр Михайлыч. - Супруги должны недостатки друг у друга исправлять любовью и кротостью, а не бранью.

- Тьфу мне на его любовь - вот он, криворожий, чего стоит! - возражала Экзархатова. - Кабы знала, так бы не ходила, потатчики этакие! присовокупляла она, уходя.

Петр Михайлыч усмехался и говорил сам с собой:

- Характерная женщина! Ах, какая характерная! Сгубила совсем человека; а какой малый-то бесподобный! Что ты будешь делать?

Проходя из училища домой, Петр Михайлыч всегда был очень рад, когда встречал кого-нибудь из знакомых помещиков, приехавших на время в город.

- Остановитесь на минуточку! - кричал он.

Помещик останавливался.

- Надолго ли? - спрашивал Петр Михайлыч.

- До завтра.

- А сегодня никуда не званы обедать?

- Нет, ни у кого еще не был.

- Так что же, приезжайте щей откушать; а если нет, так рассержусь, право рассержусь. С год уж мы не видались.

- Благодарю вас. Буду, если позволите. Сейчас только в суд заеду.

- Добре, добре, вот это по-нашему, по-приятельски. До свиданья, говорил Петр Михайлыч.

Против этой его привычки приглашать к себе обедать постоянно восставала Палагея Евграфовна.

- А что, мать-командирша, что мы будем сегодня обедать? - спрашивал он, приходя домой.

- Будете сыты, не беспокойтесь.

- То-то; я пригласил одного человека...

- Что это, Петр Михайлыч, никогда заблаговременно не скажете, и что у вас всё гости да гости! Не напасешься ничего, да и только.

- Ну, ну, полно, командирша, ворчать! Кто не любит разделить своей трапезы с приятелем, тот человек жадный.

Впрочем, и Палагее Евграфовне было не жаль: она не любила только, когда ее заставали, как она выражалась, неприпасенную. Кроме случайных посетителей, у Петра Михайлыча был один каждодневный - родной его брат, отставной капитан Флегонт Михайлыч Годнев. Капитан был холостяк, получал сто рублей серебром пенсиона и жил на квартире, через дом от Петра Михайлыча, в двух небольших комнатках.