Воры в доме   ::   Киселев Владимир Леонтьевич

- Люди оторваны от всего, что им дорого. И лишены возможности сражаться за это. При таком моральном состоянии достаточно гриппа...

И мрачно пошутил:

- Не болейте, поручик. Мне совсем не хочется вас вскрывать.

Поручик вдруг поежился, передернул плечами - бррр... И с удивительно приятной, располагающей улыбкой, сразу придавшей его красивому молодому лицу выражение мальчишки, готовящегося напроказить, спросил:

- Нет ли у вас и сегодня спирта, доктор?

- Спирта нет.

Доктор достал вместительную флягу и самодовольно потряс ею.

- Сегодня - ром. Первого класса! Не выпьете ли вы с нами? доброжелательно спросил он графа, уткнувшегося носом в подушку.

- Благодарю вас. Но я не пью спиртного, - сухо отказался Глуховский. Он даже не поднял головы.

Когда на следующий день поздно вечером Дембицкий вернулся в палатку, в ярком химическом свете карбидной лампы он увидел, что доктор сидит на своей койке, сложив по-турецки ноги в толстых шерстяных носках, на голове - вязаный колпак с кисточкой, перед ним фляга и закуска на газете, а койка Глуховского пуста.

- Прошу к столу, - обрадовался доктор. - Вернее, на койку. Не умею пить один.

Он уже был пьян, лицо раскраснелось, покрылось испариной, шея выпирала из воротника мундира.

- Спасибо, - искренне обрадовался поручик. - А где наш граф?

Полковой врач нахмурился, поднял палец.

- Граф болен. Он в лазарете.

- Что же с ним?

- Грипп.

... - Граф Глуховский умер, - сказал доктор просто.

Это было буквально на второй день. Дембицкий непослушными пальцами снял фуражку.

- Еще вчера... Еще позавчера он был здоров, как мы с вами... И умер...

- Все мы так, - мягко прервал его доктор. - Выпьем, мой друг. И не будем говорить об этом.

- Но скажите - почему? Чем он был болен?

- Ностальгия, поручик!

- Какая ностальгия? По какой родине он мог тосковать? Ведь он никогда не был в Польше. Даже родился в Англии.

- Значит, по Англии.

На похороны графа Глуховского приехал сам генерал Витгецкий длинный, тощий, злой, в очках с толстой золотой оправой, с неизменной сигарой в зубах, одетый в непомерно короткую шинель, из-под которой выглядывали штаны с широчайшими - в полштанины - генеральскими лампасами.

До начала похорон генерал сумел привести офицеров в соответствующее настроение: за час он нашел столько недостатков, что на исправление их потребовался бы по крайней мере десяток лет; объявил командирам рот, что их место в обозе, интендантским офицерам - что их давно пора судить, штабных офицеров обругал за отсутствие выправки, и все это скрипучим, отвратительным голосом. Наконец, он отправил под арест обоих часовых у штаба: один не вовремя отдал ему честь, второй был одет не по форме.

Как назло, к началу похорон снег сменился холодным мелким дождем, гроб вынесли закрытый, офицеры шли за ним мокрые, продрогшие и усталые.

Полковой ксендз, укрыв свои фиолетовые петлички с тремя звездочками кружевным белым облачением, шел впереди. В руках он держал раскрытый молитвенник в синем кожаном переплете и, не глядя в него, читал по-латыни молитву.

Эскорт вооруженных солдат старался идти в ногу, но по такой грязи это было трудно: солдаты скользили, сбивались, а один даже упал, сразу нарушив чинность процессии.

И все же, несмотря на отвратительную погоду, среди местного населения нашлось немало охотников посмотреть на похороны. Меся грязь ногами в остроносых калошах, шли какие-то древние старухи с черными сетками на лицах, мужчины в чалмах и ватных халатах, обутые в желтые сапоги на высоких каблуках. Какой-то седобородый старик ехал навстречу верхом на осле. Он остановился, чтобы пропустить похоронную процессию, перекинулся несколькими словами с кем-то из знакомых и тоже поехал следом.