Утраты   ::   Искандер Фазиль

Так они жили уже много лет, но сыновьям было страшновато, что внезапная болезнь матери совпадет с запойным состоянием ее постояльца, и было бы горестно и позорно, если бы мать умерла в одиночестве. Правда, там неподалеку жили еще родственники, и они время от времени приходили проведать старушку, но здесь, в городе, сыновьям было тревожно за нее.

Сейчас старушка внимательно следила за тем, что происходит на экране телевизора. Зенон знал, что она никак не совладает с мыслью, что все происходящее на экране это некий мираж и люди, действующие и говорящие там, не имеют никакого соприкосновения с квартирой ее сына.

Не подготовленная привычкой смотреть кино, она уже в глубокой старости, приезжая в город из своей деревушки, увлеклась телевизором, то и дело забывая о физической условности жизни на экране.

Иногда, по логике своего восприятия, она делала забавные замечания по поводу происходящего, а когда ей объясняли, что все это не имеет отношения к ним, глядящим в телевизор, она пристыженно оправдывалась, говоря, что и сама знает об этом.

Сестра как-то рассказывала Зенону, что однажды, когда бабка больная лежала в этой комнате, а она хотела переодеть ее в свежую рубашку, бабка, кивнув на телевизор, сказала:

— Неужто я при таком котоголовом начальнике буду переодеваться?!

— Пришлось выключить! — смеясь, закончила сестра свой рассказ. Они оба тогда хорошо посмеялись, потому что старушка довольно точно нарисовала портрет известного диктора телевидения.

Лет десять тому назад местный фотокор, очутившись в ее горной деревушке то ли ко Дню Победы, то ли по вдохновению, сделал с нее снимок, на котором она изображена с фотографией сына, убитого во время войны под Севастополем. Снимок получился на редкость удачным и позже был перепечатан московской газетой, и, если верить фотокору, даже за рубежом его перепечатали.

Благородное, удлиненное, морщинистое лицо старушки, скорбно склоненное над фотографией бравого бойца, в самом деле производило сильное впечатление. Оно пронзало чувством длительности, непрерывности, беспредельности материнской боли. Казалось, в день известия о смерти сына мать взяла в руки эту фотографию и, не выпуская ее из рук, постарела.

Старушка, разумеется, о своем прославленном снимке ничего не знала, а если что-то когда-то и слышала, то давно забыла. Но о сыне, погибшем в войну, она говорила всегда. И, словно извиняясь за безутешность свою, она обычно объясняла:

— Если б он хоть кровиночку свою оставил… Мальчиком убили его немцы…

Зять, видно что-то вспомнив, обернулся к Зенону и, кивнув на мать посветлевшим лицом, сказал:

— Маму молодой я почему-то всегда вспоминаю в связи с черной оспой, которая примерно в тридцать третьем году вспыхнула в нашей деревне. Хотя, зная ее возраст, я понимаю, что мама тогда уже была не так молода, но видится она мне из того времени почему-то очень молодой. Может быть, потому что мне самому тогда было лет десять. Черную оспу абхазцы именуют Царским Гонцом. Непонятно, когда и откуда пришло это название. Ясно одно — оно из глубокой древности.

Однажды из дома нашего соседа Альяса, жившего повыше нас метров на двести, раздался чей-то голос:

«Эй, слушайте! Царский Гонец пришел в наш дом, Царский Гонец! Передайте людям!»

У нас в доме все взрослые выскочили во двор. Отец, мать, братья отца. И мы, детвора, ничего не понимая, побежали следом. По лицам взрослых я чувствовал, что случилось что-то необыкновенное, а что именно, не знал. Слова «Царский Гонец» для меня звучали нелепо. Что-то вроде слов из детской сказки. Лица взрослых окаменели, выражая ужас, тревогу, внимание. Они вслушивались в голос оттуда.

«Что случилось, мама, что?!» — приставал я к матери, дергая ее за рукав.

«Тише! — отмахивалась она. — Дай послушать!»

Оказалось, что сам хозяин Альяс заболел черной оспой.