В двенадцать, где всегда   ::   Журавлева Зоя Евгеньевна

Трудно было бы принципиальной Женьке вычеркнуть его из мужского сословия. Даже – невозможно, черт возьми…

Женька засмеялась и толкнула дверь к матери. Ничего не объяснив очереди и вызвав позади себя возмущенное колыханье, квохтанье и неорганизованные выкрики:

– А вы чего же пускаете?…

– А что же я с ней, драться буду?…

В узкой и длинной комнате матери, официально именуемой в магазине «кишкой», было промозгло, как осенью. Весна в «кишке» начиналась, когда по всему городу уже отцветали одуванчики. Словно бы «кишка» располагалась градуса на два севернее города.

Солнце заглядывало сюда на полчаса, в конце своего рабочего дня, уже обессиленное и равнодушное. Мать ежилась в казенном халате, тихонько поджариваясь снизу, из-под стола, электронагревателем. Она была маленькая, очень спортивная, хоть и ежилась, и ужасно деловая. Такая вся деловая, будто каждая минута ее отвлечения могла нанести магазину непоправимый материальный ущерб.

– Подожди, пожалуйста, – попросила она, не выпуская карандаша. Она заполняла квитанции, автоматически быстро и все-таки медленно, потому что денежный документ. Потом сдатчица долго, неумело тыкалась карандашом, где расписаться, и расписалась, конечно, не там, где надо. Потом сдатчица спросила, как мать посоветует – приносить ли мужнино демисезонное пальто, драповое, двубортное, не перелицованное даже. Правда, тяжелое уже для пожилого мужчины в возрасте. И сколько за такое пальто дадут. Мать ответила, что сумма зависит от состояния вещи, затерты ли обшлага, ворот, вообще – нужно посмотреть, но приносить пальто не посоветовала, потому что дело к лету и спрос сейчас на плащи-«болоньи». Сдатчица в принципе согласилась с матерью, что не сезон, сказала, что сроду она ничего не продавала – ни на барахолке, ни как, но пальто она завтра все-таки принесет, потому что чего же им зря моль кормить, да и деньги очень нужны.

Как всегда, когда речь прямо заходила о деньгах, мать смутилась. Эта ее житейская незащищенность всегда по-новому удивляла и трогала Женьку. Мать словно бы почувствовала себя в чем-то виноватой и сказала сдатчице особенно мягко, даже просительно:

– Все-таки сейчас я вам не советую приносить…

Но эта ее мягкость частенько вызывала у людей обманчивую надежду, явно непозволительную в казенном заведении, – выторговать лишний рубль за юбку, слегка обойти прейскурант в свою пользу, расположить с не вполне бескорыстными целями. И это была уже чисто комиссионная психология, невозможная в других магазинах и даже на базаре, где никто не тешил себя надеждой разжалобить кудрявого хозяина привозной клубники. А тут, в «комиссионке», подспудно считал каждый, хоть и государственное предприятие, но все же… сидит вот приемщица, мягкая, симпатичная женщина, и от нее, конечно, зависит…

Женьку прямо воротило от такой обстановки!

– …Не советую… – мягко повторила мать, словно попросила.

И сдатчица, почувствовав слабину, сразу же укрепилась в своем и среагировала твердо:

– Я завтра к открытию принесу.

Мать вздохнула, еще больше съежилась, чуть зацепила Женьку краем глаза в поисках понимания и решительно прикрылась, как панцирем, официальной формулировкой, больше не позволив себе никаких задушевных нот:

– Ваше пальто сейчас мертвый капитал. Принять не сможем.

И окончательно добила сдатчицу конкретным финансовым разъяснением, которое всегда действовало безотказно:

– Месяц у нас провисит, а потом вы его все равно заберете домой и еще заплатите полпроцента за хранение.