В грибную осень   ::   Трифонов Юрий

Увидела знакомые, похожие на мамины, пальцы, знакомую неуловимую скуластость. И испытала к тете Фросе внезапную нежность, как никогда прежде.

- Наденька, - сказала мать Зины Евгения Глебовна. - А ведь я в этой вашей квартирке первый раз. Это вы выменяли свои комнаты на Мытной?

Надя кивнула.

- Там у вас, кажется, были две комнаты в коммунальной квартире? В старом доме?

- Да, - сказала Надя.

- А тут однокомнатная?

Надя кивнула.

- Сколько же метров тут?

Так как Надя не отвечала, а сидела как бы в оцепенении, глядя на блюдо с салатом, Володя сказал:

- Двадцать четыре вроде.

- Я почему спрашиваю, Володя, - сказала Евгения Глебовна, - потому что мы тоже загорелись меняться. У нас ведь прекрасные две комнаты. Ну, я потом, потом! - Она вдруг замахала рукой и зашептала: - Потом спрошу! Как-нибудь. Ладно, потом!

- Тоня-то где спала? - спросила старушка Марья Давыдовна.

- Здесь, - сказал Володя.

- Где же ей спать? - сказала Евгения Глебовна. - Там у них дети, и их двое. А здесь очень хорошо и отдельно. Только, конечно, газом чуть отзывает, но можно проветривать.

Мария Давыдовна с сомнением оглядывала кухню, где сейчас нельзя было повернуться.

- Это как же здесь?

- Стол сдвигаем сюда, к рукомойнику. А здесь ставим раскладушку, показал Володя. - Неудобно, конечно, да выхода не было. Мне квартиру обещают на будущий год.

Мария Давыдовна кивала.

- Очень хорошо, верно, верно...

Тетя Фрося вдруг грубым и долгим голосом всхлипнула, закрыла лицо платком и залилась рыданьем. Надя, тоже едва сдерживая слезы, обняла ее, стала успокаивать:

- Тетя Фросечка, милая, ну не надо же, миленькая...

- Заездила мать! - рыдающим голосом проговорила тетя Фрося, локтем отодвигая Надю.

- Ну что вы, тетя Фрося! - еще не почувствовав удара, все так же нежно и успокаивающе говорила Надя.

- Заездила, заездила мать, - повторила тетя Фрося, тряся головой.

- Зачем такое говорить? Ах ты боже мой! - сказала женщина, красившая с Антониной Васильевной платки.

Тетя Фрося сделала слабое движение рукой, означавшее: "Да что говорить..." Ее лицо перекосилось от нового приступа рыданья; она захлюпала, засморкалась и, посмотрев на Надю, заговорила плаксиво:

- Ты прости меня, Надежда. Я очень Тоню любила... Я правду говорю, истинную правду...

Надя почувствовала лицом, как побелела: так бывало у нее в часы мигреней, когда она валилась на кровать колодой. Стиснула ладонями лоб. И удивленье: "Почему никто не возражает?" Она видела со стороны свое белое лицо, такое белое и невозможно маленькое по сравнению с грузным, отяжелевшим и старым телом. Потом услышала, как заговорили, задергались. Возник Левин, ухватил Надю под мышки. Потащил из-за стола вверх. Володя кричал: "Вы! Злобная тварь! Чтоб вашей ноги!.." Надю увели в комнату. Она лежала в темноте, слышала сквозь забытье, озноб, как кричат в коридоре.

Очнулась глубокой ночью. Володя спал рядом. Все ушли. Надя встала, вышла, шатаясь, в прихожую - посмотреть на себя в зеркало, - оттуда на кухню. Грязные тарелки были сложены в раковине. Ходики показывали три часа. Надя открыла кран горячей воды, взяла свившуюся жгутом тряпочку из обрывка капронового чулка, висевшую на кране, намылила ее и принялась за посуду.

На другой день, в четверг, Надя должна была выходить на работу. Она работала на заводе за Крестьянской заставой, ездила в один конец час двадцать минут, метро и автобусом, и обычно выходила из дома в половине седьмого. Но в четверг она договорилась по телефону - позвонила своей начальнице в ПТО, - что придет к десяти часам, потому что надо было устроить ребят. Детский сад "Ласточка" при ЖЭК N_4 был самый близкий, одна остановка троллейбусом, а можно и пешком. Говорили, что дети там часто болеют. Но выхода не было. На работе Наде выражали сочувствие, каждый по-своему.