В избе лесничего   ::   Можаев Борис Андреевич

Ах ты, досада, промахнулся я с намордником! Ну ладно, сел я на него, держу за уши, а он зубы оскалил и дрожит, как ягненок. Холодно ему, думаю. Простудим мы тигра. Снял шубу, накрыл его. Проходит час, а Геонка с Канчугой еще клетку делают, и конца работы не видать. Колья словно не топором, а косырем тешут. «Ну-ка, подержи, Канчуга, а я поработаю, – крикнул я. – А то вы как к теще на помощь пришли». Сел он на тигра, а мы с Геонкой клетку делаем. Заработался я, не смотрю ни на что; а Канчуга от страха накрыл тигра с головой и лег на шубу. Чем перерезал тигр ремни – зубами или когтем – не знаю. Но порезал словно ножом, да как рванет с места – шуба в сторону, Канчуга – в другую, а тигр – в тайгу. Но передние лапы у него были еще связаны, и он поскакал, как стреноженная лошадь. Собаки за ним. Не успели мы подбежать, как собаки тигру весь зад порвали. Видно, заражение крови у него получилось, подох он на другой день.

Через несколько дней приезжает Абрамов и заметил у меня тигровую шкуру. Пришлось официальное объяснение писать – так разошелся старик… Ведь вот какой человек! И дело-то, казалось бы, не его, а он спокойно не может пройти мимо. Помню, когда он отбирал ружье у Геонка, разговор у него с начальником экспедиции получился. «Оставьте вы это, – говорит ему начальник, – хочется вам возиться со всякими браконьерами. Мы – ученые, у нас свое дело. А ими пусть займутся другие, у кого есть на то обязанность». А Константин Георгиевич в сердцах ему отвечает: «А у нас с вами разве нет такой обязанности не по бумажке, а по совести?» – «Что совесть? – говорит ему начальник. – Все природой дадено, а они лишь дети неразумные ее». – «Нет, – отвечает Абрамов, – не дети природы, а сукины дети. Учить их надо, да не словами, а делом».

– Крутой человек, – неопределенно произнес Ольгин, не то одобряя, не то осуждая Абрамова. – Вот и теперь, пришел искать баргузинского соболя, а сам на охотничьи порядки набросился. То ему не так, это не эдак – до всего дотошный, словно хозяин. Полтораста километров отмахал по тайге в сорокаградусный мороз, а впереди еще не меньше будет. Ночевать в тайге на снегу в палатке, тащить на себе нарты в его возрасте – нелегкая штука. Амур далеко не протянет: собака не лошадь, что с нее взять! Да что говорить, упорный старик.

– Откуда здесь баргузинский соболь появился? – спросил я Ольгина.

– А в прошлом годе по осени выпустили здесь штук сорок. Думали, приживутся, а они ушли куда-то. Вот Абрамов и хочет выяснить, почему баргузинский соболь идет ходом, не приживается в этих местах.

На улице послышался лай и рычание собак.

– А будь они неладны! – воскликнул Ольгин. – Целый день мои собаки с абрамовскими дерутся. Не признается, видать, в собачьем мире гостеприимство.

Вошел Абрамов один.

– А где же Василий? – спросил Ольгин.

– К своему проводнику ушел.

– Откуда он? – спросил я.

– Практикант из Иркутского университета, якут, – ответил Абрамов, раздеваясь. – Маршруты у нас разные. Все хорошо, да вот лыжи у меня никудышные – тяжелые, сырые, как калоши.

Абрамов был чем-то недоволен. Он тяжело опустился на табуретку и сдвинул свои мохнатые брови.

– А, черт! – не выдержав, хлопнул он себя по коленке. – Это же не охотоуправитель, а классная бонна! Посмотрите, что я вам за бумажку покажу, – обратился к нам Абрамов, доставая из нагрудного кармана толстовки сложенную вчетверо бумажку. – Вот послушайте: «Отстрел изюбрей вы произвели больше установленного плана, добычу соболя тоже. Ну, что с вами делать? Штраф налагать – дорого для артели обойдется. Не наказывать – тоже плохо. И вы все время допускаете нарушения…» Имярек – директор крайуправления. И это называется директивой для артели. Только и не хватает здесь приписки, – мол, извините за беспокойство.