В воскресенье мать-старушка   ::   Шукшин Василий

---------------------------------------------

Шукшин Василий

В воскресенье мать-старушка



Василий Шукшин

В воскресенье мать-старушка...

А были у него хорошие времена. В войну. Он ходил по де-ревне, пел. Водила его Матрена Кондакова, сухая, на ред-кость выносливая баба, жадная и крикливая. Он называл ее -- супружница.

Обычно он садился на крыльцо сельмага, вынимал из мешка двухрядку русского строя, долго и основательно уст-раивал ее на коленях, поправлял ремень на плече... Он был, конечно, артист. Он интриговал слушателей, он их готовил к действу. Он был спокоен. Незрячие глаза его (он был слепой от роду) "смотрели" куда-то далеко-далеко. Наблюдать за ним в эту минуту было интересно. Матрена малость портила торжественную картину -- суетилась, выставляла на крыльце алюминиевую кружку для денег, зачем-то надевала на себя цветастую кашемировую шаль, которая совсем была не к лицу ей, немолодой уж... Но на нее не обращали внимания. Смотрели на Ганю. Ждали. Он негромко, сдержанно про-кашливался, чуть склонял голову и, продолжая "смотреть" куда-то в даль, одному ему ведомую, начинал...

Песен он знал много. И все они были -- про войну, про тюрьму, про сироток, про скитальцев... Знал он и "божественные", но за этим следили "сельсоветские". А если никого из "сельсоветских" близко не было, его просили:

-- Гань, про безноженьку.

Ганя пел про безноженьку (девочку), которая просит лас-кового Боженьку, чтоб он приделал ей ноженьки. Ну -- хоть во сне, хоть только чтоб узнать, как ходят на ноженьках...

Бабы плакали.

Матрена тоже вытирала слезы концом кашемировой шали. Может, притворялась, Бог ее знает. Она была хитрая.

Пел Ганя про "сибулонцев" (заключенных сибирских ла-герей) -- как одному удалось сбежать; только он сбежать-то сбежал, а куда теперь -- не знает, потому что жена его, курва, сошлась без него с другим.

Пел про "синенький, скромный платочек"...

Слушали затаив дыхание. Пел Ганя негромко, глухова-тым голосом, иногда (в самые захватывающие моменты) умол-кал и только играл, а потом продолжал. Разные были песни.

В воскресенье мать-старушка

К воротам тюрьмы пришла,

Своему родному сыну

Передачку принесла.

Оттого, что Ганя все "смотрел" куда-то далеко и лицо его было скорбное и умное, виделось, как мать-старушка подо-шла к воротам тюрьмы, а в узелке у нее -- передачка: сальца кусочек, шанежки, яички, соль в тряпочке, бутылка молока...

Передайте передачку,

А то люди говорят:

Заключенных в тюрьмах много -

Сильно с голоду морят.

Бабы, старики, ребятишки как-то все это понимали -- и что много их там, и что морят. И очень хотелось, чтоб пере-дали тому несчастному "сидельцу", сыну ее, эту передачку -- хоть поест, потому что в "терновке" (тюрьме), знамо дело, несладко. Но...

Ей привратник усмехнулся:

"Твоего тут сына нет.

Прошлой ночью был расстрелян

И отправлен на тот свет".

Горло сжимало горе. Завыть хотелось... Ганя понимал это. Замолкал. И только старенькая гармошка его с медными уголками все играет и играет. Потом:

Повернулась мать-старушка,

От ворот тюрьмы пошла...

И никто про то не знает -

На душе что понесла.

Как же не знали -- знали! Плакали. И бросали в кружку пятаки, гривенники, двадцатики. Матрена строго следила, кто сколько дает. А Ганя сидел, обняв гармошку, и все "смот-рел" в свою далекую, неведомую даль. Удивительный это был взгляд, необъяснимо жуткий, щемящий душу.

Потом война кончилась. Вернулись мужики, какие оста-лись целые... Стало шумно в деревнях. А тут радио провели, патефонов понавезли -- как-то не до Гани стало. Они еще ходили с Матреной, но слушали их плохо. Подавали, правда, но так -- из жалости, что человек -- слепой и ему надо как-то кормиться. А потом и совсем вызвали Ганю в сельсовет и сказали:

-- Назначаем тебе пенсию. Не шляйся больше.