Великий фронтовик   ::   Хандусь Олег

Бросился к люку… поднимаю Сергея под руки, а сам еще думаю — что-то он легкий… и тут все понял: ног не было, лишь от левой осталась торчать, белея, короткая берцовая кость… Меня пот прошиб, неприятная прохлада внутри подступила к горлу — я растерялся, ведь кровь хлещет! Но вовремя оказался рядом Болотников, подбежавший помочь, вместе мы выволокли Рубана на броню и начали делать укол, но тут вдруг послышались выстрелы… по нам открыли огонь из строения, задняя часть которого скрывалась в пышной зелени сада.

И случилось так, что мой автомат лишь на мгновение задержался под рукой у Сергея, пока я спрыгивал вниз, и тут — ответная очередь! Истекая кровью, Рубан держал автомат и палил наугад в ту сторону, где из-за веток виднелось окно… Мы даже не сразу стащили его в укрытие.

У него не было лица: бледный, глаза запали, от боли и озноба скрипел зубами. Я отвернулся, заплакал, а он стал кричать: «Пристрели меня, брат… я прошу, пристрели!»

Он лежал на земле, рядом с машиной, в днище которой от разрыва противотанковой мины зияла огромная дыра… вырвало пару катков, внутри страшное месиво крови, костей, железа, земли… Сережа Болотников достал сигнальный патрон и отошел в сторону: в небе развернулась ленточка красноватого дыма — это сигнал для «вертушек», кружащих поблизости, что есть раненые и их надо взять на борт. Но при заходе на посадку вертолет опять обстреляли — уже из другого окна, и я кинулся через люк на свое операторское место, опустился в «сидушку», проверил сеть — аккумуляторные батареи в порядке… огонь!

Я перебрал все ругательства, плакал, стонал и скрипел зубами, обрушивая проклятья на эту страну за все причиненное нам. Я превратил глинобитное строение в прах… после чего мы с Болотниковым проползли по ручью, подобравшись вплотную к другому дому, забросали гранатами и тут же ворвались внутрь: у окна — один с буром* убитый, косматый и с волчьим оскалом зубов; и у стены — еще двое, один был жив… Продвигаться дальше было опасно, нас все-таки двое, пришлось вернуться к машинам.

Где-то в конце колонны шла интенсивная перестрелка, а Ахмедов и Рубан лежали рядом в укрытии, словно не замечая друг друга, и смотрели в ясное утреннее небо — обоим сделали по второму уколу. На сей раз «вертушка» опустилась удачно — ребят приподняли и осторожно понесли к открытому борту, лопасти над которым не переставали вращаться и лишь немного провисли. Тут же вышли на связь с комбатом и получили приказ: «Машин не покидать, занять круговую оборону, боеприпасов зря не расходовать, ждать поддержку».

Окопались: было все, как обычно, пехота — вкруговую, танки — по флангам, направили стволы в левую и правую стороны, между ними — две БМП… наша осталась стоять на месте.

Еще тогда, при живом Сереже Болотникове, мы поклялись отомстить… Помню, говорю ему: «Сергей, ведь мы троих людей убили сегодня, тебе не плохо?», а он отвечает: «Это враги. Не мы их, так они нас… на войне всегда так».

Утром на подмогу прибыла рота мотострелков, возле нас собралось много солдат, заглядывали в люки машины, расспрашивали. Некоторых подташнивало при виде отсека механика. Остатки Сережиных ног уже начали разлагаться, была жара. Расспрашивают нас солдаты, как было, а у меня слезы на глазах, ничего сказать не могу.

Уже поздно ночью пришел тягач, зацепил нашу бедолагу-машину, наш дом на колесах, и потащил к Джелалабаду…

«Боевая машина пехоты — это дом наш и наша броня». Так пел Сергей Рубан и так писал в своих стихах Сергей Болотников, который тоже погиб героически почти у меня на глазах.

Через несколько дней наш взвод вовлекли в операцию по освобождению и зачистке Джелалабада, но я не участвовал, поскольку накануне был вызван к комбату: «Повезешь своего друга на родину с прапорщиком».

Прибыли в Кабул вертолетом, переночевали у десантников в палатке. Располагались они временно на территории медсанбата: проснулись от стонов, проклятий, ругани, — перед рассветом доставили тяжелораненных и убитых… Тогда это был единственный санбат, остальных раненых отправляли в Союз.