Венгерский набоб   ::   Йокаи Мор

- На, держи свои сто форинтов, - сказал притихший барин, который сам еле опомнился от страха и спешил на радостях умягчить своего чуть не отправившегося на тот свет шута.

- Благодарствуйте, - проныл тот жалким голосом, - поздно уже, конец мой пришел! Волк Выдру не заел, а мышь вот сгубила.

- Ну, ну, не мели! Ничего с тобой не станется. На еще сотню; да не скули же! Видишь, все уже и прошло! Поколотите-ка его по спине, вот так; косулятины ему отрежьте, она и протолкнет.

Бедняга поблагодарил и с растерянной миной обиженного ребенка, который не знает, плакать ему или смеяться, и то улыбнется, то опять вот-вот разревется, уселся за холодную косулятину. Отменно приготовленное, на славу нашпигованное и наперченное мясо под сметанным соусом было так вкусно, что цыган принялся уплетать его кусками побольше самой толстой мыши. Это совсем успокоило барина. А грустный, обиженный шут поманил пса и, повторяя каждый раз с великой горестью, будто последним куском делясь: "На, Мата!" - принялся и ему кидать мясо, которое Мати с изумительной ловкостью подхватывал прямо на лету (шуту своему помещик кличку дал, как собаке, а борзые все прозывались у него человеческими именами).

Оправясь от испуга, удовлетворенный благополучным исходом затеи, повелел он Дярфашу сказать по сему поводу экспромт.

Поэт поскреб нос и изрек:

Мышка на что уж мала, а в глотке цыгана застряла;

Бьешься ты, муки вкусив, очи слезой оросив.

- Ах, воришка бесстыжий! - прикрикнул барин на него. - Ты последнюю строчку у Дендеши [Дендеши Янош (1741-1818) - популярный в свое время стихотворец] украл, он так же написал о трубочисте, который застрял в расщелине Тордайской скалы.

- Pardon, grazie, - без тени смущения возразил виршеплет, - это poetica licentia, поэтическая вольность. Поэтам разрешается списывать друг у друга, такая пиитическая фигура прозывается "плагиум".

Гайдуки по знаку вельможи внесли привезенные с собой закуски и придвинули уставленный ими стол к кровати, где он остался лежать. Напротив же на трех складных стульях разместились его фавориты: шут, пес и поэт.

Мало-помалу и у барина разыгрался аппетит, на них глядя. Стакан за стаканом - и отношения за столом, упростясь, установились самые фамильярные. Поэт принялся величать цыгана на "вы", а тот - тыкать своего барина, отпускавшего по поводу мыши шуточки довольно плоские, над коими, однако же, остальным полагалось смеяться, да погромче.

Но когда благодушествующий барин и сам нашел, что про мышь, хоть лопни, ничего уже больше не придумаешь, цыган вдруг запустил руку за пазуху и объявил:

- Вот она!

И достал со смехом мышь из внутреннего кармана своего фрака, куда неприметно спровадил ее, пока напуганная компания, думая, что несчастный подавился и, того гляди, задохнется, в отчаянии отпаивала, отхаживала его, кто как умел.

- Лови, Мати!

И на сей раз corpus delicti [улика, вещественное доказательство (лат.)] действительно было проглочено.

- Ах ты обманщик негодный! - вскричал помещик. - Так меня обдурить! Да я вздерну тебя за это. Эй, гайдуки, веревку сюда! Вешай его на матице.

Те моментально повиновались: схватили хохочущего цыгана, поставили на стул, набросили петлю ему на шею, просунули веревку другим концом через потолочную балку и вытолкнули стул у него из-под ног.

Бедный шут брыкался, дрыгал ногами, но поделать ничего не мог: его держали на весу, пока он и впрямь не начал задыхаться. Тогда только опустили.

- Ну и пожалуйста. Возьму и помру, - рассердился цыган. - Не такой я дурак, чтобы давать вешать себя, когда и своей смертью могу помереть.

- И помирай, - подбодрил его поэт. - Не бойся, об эпитафии я уж позабочусь.

- И помру, - сказал шут, бросился навзничь на пол и зажмурил глаза.

Эпитафия не заставила себя ждать.

Шут покоится здесь, навеки умолкший насмешник.

Барина вышутил, смерд; над ним подшутила же смерть.