Верность себе   ::   Петкевич Тамара

Как нынче сестренка выберется из всех бед одна? Что думает о моем молчании? Теперь-то стало понятно, почему мне отказывали в разрешении поехать к родным. Я писала заявление "на выезд", а мне в это время готовили ордер "на арест".

С получением передачи все-таки оживилась. Зачерпывая ложкой масло, бросала его всем в миски с баландой. На поверхности серой бурды тут же появлялись теплые золотистые колечки жира. Подойдя к Вере Николаевне, хотела бросить и ей, но она, отдернув миску, запротестовала:

- Нет! Оставьте себе. Неизвестно, сколько вам придется сидеть.

Вера Николаевна не уступила. Я подошла к параше и выбросила туда ее порцию.

- Ну и характер у вас! - возмутилась она, поддержанная общим гулом неодобрения.

Характер?! То, о чем "каракулевая" женоненавистница приказывала забыть. Но ведь его как бы и не было. Я не ведала, в чем он таится сейчас, при каких обстоятельствах проявится и даст о себе знать. Собственная инертность на следствии, растерянность, опустошенность пугали. Кроме страха и боли, казалось, во мне не было ничего.

- Передачу получили? - деловито спросил следователь, вызвав меня на допрос.

- Получила. Вы не знаете, кто принес? Муж? Или свекровь?

- Я!- ответил следователь.

- Что значит - вы? - не поняла я.

- Мы только вчера сделали в вашей квартире обыск. Вот я и собрал, что вам может понадобиться.

Я давно уже ненавидела его. За это "собрал", за сердобольный жест доставки масла возненавидела еще круче.

Делали обыск? Только сейчас? А как же вещи Барбары Ионовны, которые она принесла на хранение? Но волнение по поводу вещей свекрови следователь тут же снял.

- Знаем, что там были ее вещи. Она их получила обратно... Где и как вы познакомились с Серебряковым? - оборвал он разговор.

- Кто такой Серебряков? - переспросила я, сперва не поняв, о ком меня спрашивают.

- Опять увиливаете? Да, Серебряков! Не знаете? Не помните?

- Я знала Серебрякова. Но в Ленинграде, - и, поддавшись неуместной наивности, неожиданно для самой себя спросила: Скажите: кто он? Я не поняла, кто он такой.

Ответа не последовало. Вопрос не повторялся. Но все, что относилось к ленинградской поре, стало вдруг предметом главного интереса следователя.

- Что можете сказать о Николае Г.? О Рае? О Лизе?

Что я могла сказать о своих друзьях? Преданно их любила, доверяла беспредельно.

- В Ленинграде, собираясь на квартире Г., вы читали запрещенные стихи Ахматовой и Есенина. Не Маяковского, между прочим, читали, не Демьяна Бедного, а упаднические. После чтения стихов вели антисоветские разговоры. Кто их обычно начинал?

Легко ориентируясь в сведениях о нашей ленинградской компании, следователь называл имена обоих Кириллов, имена Нины, Роксаны...

Не поспевая за потоком обвинений, удивлялась: при чем тут наши безобидные ленинградские сборы, чтение стихов? Все это казалось пластами такого глубокого залегания, о которых, кроме нас самих, и знать-то никто не мог. Почему об этом спрашивают на следствии? Почему называют "антисоветскими"?

- Мы не вели антисоветских разговоров, - отвечала я.

- Вели антисоветские разговоры. Мы все знаем, Петкевич!

И надоевшая, казавшаяся пустым звуком присказка-рефрен "мы все знаем" стала вдруг обретать объем и свое истинное значение. В бумагах, покоившихся на столе следователя, содержался немалый запас информации обо всех нас.

- Кто рассказал анекдот такой-то? - спрашивал следователь. - Вы говорили, что на конкурсе пианистов премии раздавались неправильно... Говорили, что система обучения в школе непродуманная... Любыми способами вам надо было насолить советской власти...

Путешествие в собственное прошлое через призму чьих-то доносов форменное безумие. Ни себя, ни бывших фактов узнать нельзя. Оказываешься перед необходимостью считаться с существованием сторонней, официальной точки зрения, которая квалифицирует события твоей жизни.